Нобелевская премия - Страница 97

– Сколько раз я ей говорил, чтоб она не расхаживала в таком виде, – горестно прошептал он.

И снова замолк. Стискивал пальцы. Смотрел в пустоту. Пыхтел.

– Я всегда говорил ей: накинь на себя что-нибудь. Но она не слушала. Только посмеивалась надо мной. – Последовал тяжёлый выдох, который, казалось, привёл в движение неудержимый словесный поток. – Она всегда любила бегать нагишом, с раннего детства. Инга даже поощряла это. Что летом, что зимой. Мол, укрепляет защитные силы организма. И это верно. И поначалу это было безобидно, пока она была ребёнком… Но чем старше она становилась, тем больше походила на свою мать…

Из него вырвался всхлип, от которого он сотрясся всем телом.

– Мне так не хватало Инги, понимаешь? Я думал о ней каждый день. Каждое утро, просыпаясь, я вздрагивал оттого, что место на кровати рядом пусто. Вечером я не мог уснуть, потому что её не было рядом, и иногда я вскакивал, едва задремав, и не понимал, где я. Я проклинал самого себя за то, что напился тогда, поверь мне, я проклял себя. До конца своих дней я себе этого не прощу. И мне всё равно, когда наступит этот конец. Время с Ингой было единственное, что считалось в моей жизни, единственное…

– Кристина, – напомнил я, и мне показалось, что это слово состоит изо льда.

Ганс-Улоф смолк и оцепенел, глядя в пустоту лишёнными блеска глазами.

– Как тебе объяснить? Это нельзя объяснить. И тем более нельзя простить.

Чувство, что я леденею, распространялось по всему моему телу. В воображении возникали картины одна страшней другой, кровавые видения, удушающие руки, детское лицо… Нет, только не это! Не это. Мне стало дурно, и палец на спуске пистолета начал дрожать.

– Это было напряжение, которое постоянно росло, медленно, каждый день понемногу. Я смотрел на Кристину, но видел Ингу, всегда только Ингу. Воспоминания снова вернулись, тоска… была такой сильной, что сводила меня с ума… – Голос его осип, он начал раскачиваться корпусом взад и вперёд, речь участилась. – Это было в начале октября. Однажды вечером я… было уже поздно, часов десять или одиннадцать, не знаю… Кристина была в своей комнате, я в своей, и тут в голове у меня всё смешалось, как в бреду, картины минувшего и Кристина… как она выходит из ванной и идёт по холлу, голая, без ничего и так похожа на Ингу… я был уже в пижаме, и потом, я не знаю, как это случилось… Я был уже в холле и шёл к комнате Кристины…

Он хрипел. Давился. Всхлипывал.

Я опустил пистолет, потому что рука у меня ослабела.

– Признаюсь, – выкрикнул Ганс-Улоф, – я хотел с ней секса. С собственной дочерью. Я готов был в тот момент и принудить её, ты представляешь? В голове у меня билась одна эта мысль, только она… Прорваться… Мне было всё равно! Что будет с ней, что со мной… Я был на взводе. Она моя дочь, говорил я себе. Она принадлежит мне, что уж тут такого, может, она и сама давно хочет… Ведь считается, что все дочери хотят спать со своими отцами…

Он смолк, судорожно зажал коленями руки и медленно подался корпусом вперёд.

– Я вошёл в её комнату, – сказал он.

Я смотрел на него, чувствуя, как лёд сковывает мне сердце.

– Я вошёл в её комнату, – повторил он. – Она уже лежала в постели. На её ночном столике горел свет. Она читала. Я что-то сказал, даже не знаю что. Я подошёл к её постели и поднял одеяло…

Он молчал, закрыв глаза. Молчал и молчал.

– И потом? – спросил я. Он не открывал глаза.

– Она так пнула меня между ног, что я отлетел к шкафу. Она закричала на меня. «Никогда больше не смей этого делать!» – заорала она, а я корчился на полу и от боли не мог выдохнуть. Как только я снова смог встать, я вышел наружу, и она заперлась, – Он со свистом втянул воздух. – А на следующий день она исчезла. Бесследно. Взяла только дорожную сумку, свою сберкнижку и несколько платьев, больше ничего.

Он снова выпрямился, уставился в пустоту и говорил тоже в пустоту.

– Я не знал, что мне делать. Я позвонил в школу и сказал, что Кристина заболела, надеясь, что она образумится и вернётся. Потом я нашёл записку, которую она мне оставила. – Он достал свой бумажник и вынул из него сложенный листок, явно вырванный из блокнота для заметок на кухне. Развернул его и протянул мне.

То был почерк Кристины, насколько я его помнил.

– Я никому не мог рассказать о том, что случилось. Если бы в школе узнали, что Кристина сбежала, меня бы спросили, почему. Её бы стали искать и нашли, и всё бы вскрылось. И я солгал. Я боялся потерять место, лишиться уважения, только из-за одного-единственного момента слабости… Я лгал, всё дальше и дальше. С историей её болезни я хотел дать себе несколько недель отсрочки, чтобы придумать что-нибудь. Я уволил домработницу Эйми, которая тоже задавала бы вопросы. Через частного детектива я выяснил, где Кристина, и хотя бы был уверен, что с ней всё в порядке. Я уже искал способ уехать из Стокгольма так, чтобы никто ничего не заметил и чтобы не спрашивали в школе… И как раз в тот момент, когда почти уладил всё это, пришло письмо.

Слова его участились, будто внутри прорвало плотину.

– А я-то про тебя давно и думать перестал. Ты сидел в тюрьме, я был надёжно защищен от тебя. После того как ты меня тогда чуть не задушил у могилы Инги, я пытался вычеркнуть тебя из памяти – своей и Кристины. И тут оказалось, что ты выйдешь на свободу, досрочно и, как назло, именно сейчас! Я запаниковал. Ты стал бы расспрашивать про Кристину. Ты начал бы её искать, что бы я тебе ни наплёл. Ты нашёл бы её, это ясно, и она рассказала бы тебе, почему она сбежала, и потом – ты бы убил меня, как и поклялся.

Его руки непроизвольно потянулись к воротнику рубашки, расстегнули его.

– Тут по телевизору сообщили что-то об авиакатастрофе в Милане. И это навело меня на мысль, как я могу это сделать. Я просматривал газеты, ища в них то, что можно было пустить в дело. Там было извещение о смерти этого репортёра, Бенгта Нильсона. Всё это я и переработал в историю, которую рассказал тебе в тюрьме.

Он помотал головой.

– Единственное, чего я боялся: вдруг тебе бросится в глаза, что твоё освобождение, которое якобы устроил я, пришлось как раз на первое декабря, как и у всех амнистированных. Но это не показалось тебе странным. Ты тут же ринулся в «Рютлифарм», как я и ожидал. Мне оставалось только позвонить из телефонной будки в полицию, когда ты был там, и я был уверен, что вопрос решён. Что они схватят тебя и водворят обратно в тюрьму, и я избавлюсь от тебя, быть может, навсегда.

– А я от них ушёл, – сказал я без выражения. В висках у меня стучала кровь.

– Да, – кивнул он. – Это для меня по сей день непостижимо. Ведь я предварительно осмотрел Хайтек-билдинг, я был уверен, что оттуда не уйти, если находишься на одном из верхних этажей, а полиция обложила здание. И вдруг ты как ни в чём не бывало звонишь в среду утром!

Я ничего не сказал. Только ждал. Прислушивался к биению сердца.

– У меня чуть инфаркт не случился. Мы говорили по телефону, и я боялся, что в любую секунду могу закричать. А ты всё никак не кончал разговор, и я так взмок от пота, что мне пришлось потом ехать домой, чтобы принять душ и переодеться. – Ганс-Улоф хватал ртом воздух, его грудная клетка дрожала так, что вибрировал голос. – Под душем у меня родилась идея, как сделать ещё одну попытку. Сумасшедшая идея, которую бы ты не просчитал. Я знал дом, в котором жил директор представительства «Рютлифарм». Дом принадлежит концерну, и предшественник Хунгербюля, который сам был фармаколог, несколько лет назад приглашал меня к себе на ужин. И тогда я поехал не в институт к себе, а в Сёдертелье, обрыскал всю местность в поисках подходящей телефонной будки, несколько раз всё продумал, пока не обрёл уверенность, что на сей раз всё наверняка сработает. Тогда я вернулся домой, взял одну из Кристининых повязок на лоб и позвонил тебе.

– А это? – Я кивнул на пистолет. Ганс-Улоф устало поднял брови.