Но еще ночь - Страница 12

11.

То, что белая и цветная революции «в ближайших десятилетиях» будут протекать друг возле друга, и даже в качестве союзников, принадлежит, наверное, к самым жутким срезам шпенглеровского прогноза. В сегодняшней Европе это видно уже невооруженным глазом. Механизм сотрудничества обеих бесхитростен, но и необыкновенно эффективен. Поучительно наблюдать за ним по аналогии с Древним Римом. Рим, уже с первого века, являет некое подобие современного мегаполиса, где на фоне корректности и толерантности разыгрывается настоящий зоопарк верований, суеверий и культового разврата: мировая клоака, cloaca mundi , стягивающая в себя подонков со всех концов света. После эдикта Каракаллы 212 года, даровавшего римское гражданство всем жителям Империи, римская история ускоренно движется к концу. — Проблема совсем не в том, что в Европу с послевоенного времени неудержимо вливаются потоки цветной иммиграции, а в том, что последним не противостоит никакая ни политическая, ни духовная — воля. Впечатление таково, что здесь культивируется как раз безволие, причем не спорадическое, а, странно сказать, поволенное, — некий род действенного, необыкновенно целеустремленного безволия, не терпящего возле себя никакой сколько-нибудь здравомыслящей и перечащей ему инициативы. Таков смысл белой революции, неизбежно перерастающей в цветную: систематически обезволивающая себя Европа становится вместилищем и арсеналом чужих волений . Не то, чтобы эти люди, европейцы, не хотели быть, даже благоденствовать; беда в том, что они хотят быть не собой, а другими, кем угодно, но только не собой. Здесь не место разбираться в причинах этой самоненависти, формы проявления которой в том или ином народе, скажем, у немцев или французов, на редкость специфичны; нас, в свете нашей темы, интересует, скорее другое, именно: как далеко зашел процесс, соответственно, как долго осталось еще ждать воцарения первобытных состояний в высокоцивилизованных жизненных условиях. Тем более что сроки Шпенглера (после 2200 года) могли бы оказаться чересчур оптимистичными…

12.

Тандем белой и цветной революции проверяется на фактах. Конечно, фактов множество, и они разные, но нельзя же, апеллируя к фактам, иметь в виду все факты. Решающими оказываются те, в которых отражается тенденция. По аналогии с врачом: в груде фактов, обнаружившихся при анализе, врач выделяет те, которые имеют значимость симптомов . — Несколько лет назад Германию всколыхнуло дело Мехмета, 14-летнего турецкого подростка из Мюнхена, который ухитрился до своего 14-летия совершить более 60 зарегистрированных уголовно наказуемых деяний. Для воспитания маленького монстра в ход были пущены все механизмы социального воздействия: беседы, увещевания, поощрения, угрозы, наказания. Дело не сдвигалось с точки, а агрессивность (грабежи с нанесением телесных повреждений) увеличивалась с каждым днем. Было принято решение о высылке подростка обратно в Турцию. Вот тогда и началось. Адвокат несовершеннолетнего обвинил власти в незаконных действиях, а пресса в бесчеловечности. Я бы не удивился, увидев по телевизору демонстрацию в поддержку прав юного турка. Скорее всего, это проходило бы по ведомству «восстания порядочных» , к которому призвал однажды своих сограждан Герхард Шрёдер. Кончилось тем, что Высший административный суд Баварии, сославшись на какое-то немецко-турецкое соглашение, удовлетворил просьбу высланного тем временем преступника вернуться обратно в Германию для продления срока визы. Но вот еще один факт-симптом. Выступая в Голландии по телевидению, представитель марокканского «меньшинства» возмущался, что его сородичам приходится приспосабливаться к голландским нравам и обычаям (он назвал это дискриминацией); смысл был такой: мы, марокканцы, уже долгое время живем по-вашему, голландскому, справедливость требует, чтобы теперь вы, голландцы, жили по-нашему, марокканскому. То есть, он предлагал голландцам в Голландии перейти на марокканские обычаи. Участвовавшие в передаче голландцы отнеслись к сказанному с пониманием, а одна женщина (официальное лицо, кажется, министр) призвала своих соотечественников к большей терпимости и большему уважению прав человека… Позитив этих, и множества других аналогичных, фактов в том, что, сталкиваясь с ними, мы получаем возможность проверить на себе степень нашей способности (или уже неспособности) к адекватным реакциям.

13.

Резюмируя тему, приходится заботиться о том, чтобы не оказаться зачисленным в пессимисты и пораженцы. Но дело вовсе не в пессимизме (или оптимизме), а в умении (или как раз неумении) видеть вещи сообразно действительности . Речь идет не об очередной теоретической конструкции, а о данных осмотра и заключении. Бессмысленно обвинять врача в пессимизме, если он диагностирует сепсис или кровоизлияние в мозг. Равным образом нет и не может быть никакого пессимизма в следующем, скажем, заключении: общество, в котором обычными стали музеи искусства с мусорными свалками и человеческими фекалиями в качестве экспонатов, или оперные театры, где на сцене в рваных джинсах и с бутылкой пепси в руках поют свои арии вагнеровские боги и герои, а в зале им аплодируют холеные зрители во фраках, такое общество едва ли может рассчитывать какое-нибудь иное, чем соответствующее ему, будущее. Всё верно, но сказать так, значит, тем не менее, сказать не всю правду. Правда то, что врач ставит диагноз. Но правда и то, что он лечит, или пытается лечить. Главное, чтобы его диагноз не стал сам составной частью болезни. Шпенглер видит будущее. Но будущее, это, ведь, не только то, что может быть увидено, но и то, что может быть поволено . Культура — творение людей. Можно отдать должное изобретательности, с какой её делают больной. Отчего же так мало воли и изобретательности в том, чтобы сделать её здоровой? Отчего бы, отдавая должное острому взгляду диагноста Шпенглера, не сказать: он, конечно, прав в том, что видит, но я, но мы, мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы он не был прав . (Более детальное, позитивное, развитие этой темы выходит за рамки настоящего выступления. Я надеюсь, мне удастся когда-нибудь коснуться её на русском языке.)

14.

И напоследок: рискну сказать несколько слов о России. Проницательный Шпенглер попал и здесь не в бровь, а в глаз, отметив амбивалентность России, которая ни Азия, ни Европа, но может быть как той, так и другой. Не по типу «Евразии» , в которой я нахожу не больший смысл, чем, скажем, в «Афроамерике» , а как сознательный выбор между той и другой. Выбор Петра, при всей фундаментальности, не снял альтернативу, а лишь усилил её. Решающим в петровской «перестройке» было то, что «белая революция» осуществлялась методами «цветной» . То есть, в роль голландца вживались не по-голландски, а скорее уж «по-мароккански» . Наверное, это и имеют в виду европейцы, когда говорят о «загадочной русской душе» . Россия сегодня, если не заслонять её словами, — апория, парадокс, некий black box между Сциллой «белого» безволия и Харибдой «цветной» воли. Уравнение с тремя безумиями, из которых одно в равнении на Европу, другое в равнении на

Азию, и третье в равнении на то, что между Европой и Азией, то есть, на «себя» при отсутствующем «себе» . Российских либералов может настигнуть жестокое разочарование (и протрезвление), если за пустыми словесными гильзами коллег из Евросоюза они увидят собственное недавнее коммунистическое прошлое. Скажем, когда либеральные европейские политики (а либеральны сегодня все они, как слева, так и справа) пугают активизацией тоталитаристских тенденций в России. Я не знаю, что именно активизируется в России, но я думаю, что это никак не коммунизм. Даже если допустить, что коммунистическая партия снова придет к власти, она принесет с собой не коммунизм, а только похожее на коммунизм чучело либерализма. Коммунизм, как форма власти , сколь бы живучи ни были еще отдельные рецидивы, изжил себя в России; на чем он единственно держался, был культ личности , или персонификация аппарата власти в теле вождя, живом, как и мертвом. После Хрущева, растождествившего себя с аппаратом, исчезновение коммунизма было вопросом времени. Но гораздо живучее оказался коммунизм, как психология масс , и оттого кризис российской государственности сегодня не только в непривычности нового парламентарного инструментария власти, но, главным образом, в отсутствии адекватного народа. Нелепость в том, что капитализм строят здесь по модели коммунизма. Но капитализм, как известно, — это, прежде всего, категория этики, причем этики протестантской, кальвинистской. Он с трудом приживался уже в католической части Европы. Как он смог бы прижиться в ауре православия — представить себе это мне решительно не под силу. Я в состоянии еще понять, каким образом народ-богоносец громил и грабил церкви; в этих погромах, хоть и в перевернутой форме, изживалось всё еще религиозное чувство, некое православие наизнанку. Но представить себе демократическую, капиталистическую Россию по европейскому шаблону мне так же трудно, как представить себе в России кальвинизм вместо православия. В этом и состоит, по-моему, основной признак послеперестроечного, а после уже и перманентного российского кризиса: в доме повешенного только и делают, что говорят о веревке, потому что здесь всё, начиная с убранного Дзержинского и кончая неубранным Мавзолеем, напоминает о веревке. На языке гештальтпсихологии: заменили фигуру, но оставили прежний фон, так что фигура стала international , а фон остался Иванушками … Коммунизм в России сегодня не опасность, а только (прошу прощения) плевок в общую миску, чтобы, за невозможностью лишить «буржуев» жизни, лишить их, по крайней мере, аппетита. Где он опасность, так это на Западе. Все эти годы, живя на Западе, я не перестаю поражаться призраку коммунизма, снова бродящему по Европе и с каждым днем становящемуся всё менее призрачным. Это прямо какое-то déjà vu , которым еще займутся будущие дефектологи истории. Вот пример: посудите сами. Молодой швейцарец, школьный преподаватель, написал и издал в начале 90-х гг. книгу по немецкой истории, в которой касался, между прочим, и некоторых больных пунктов новейшей истории. Речь, в частности, шла о том, что показания некоторых немецких офицеров в английских и американских тюрьмах были получены в результате пыток. Он ссылался при этом на английские источники, в том числе и на воспоминания самих тюремщиков. Книга попалась на глаза одному из родителей, после чего в редакции газет и на телевидение посыпались гневные письма с требованием принять меры. Кончилось тем, что его уволили из школы за «фашизм» . Мы сдружились еще до этого на почве совместного интереса к духовной науке Рудольфа Штейнера, и даже вели пару раз совместные антропософские семинары. После увольнения он решил основать частную школу, и обратился ко мне с просьбой прочитать курс лекций по истории философии. Я охотно согласился, и он внес мое имя в лекционный план. Вот тут-то и пошло-поехало. Мне чуть ли не каждый день звонили знакомые, предостерегая от общения с «фашистом» . По сути, это были угрозы. Вы, мол, приехали издалека и не в курсе здешней специфики; вас, конечно, не арестуют, но двери перед вами захлопнутся наверняка. Так, в первом приближении. Дальше — больше. Неужели вы не понимаете, что, общаясь с фашистом, вы и сами можете прослыть таковым. Будьте же благоразумны и соблюдайте дистанцию, а еще лучше, упредите ситуацию и признайтесь публично, что вы не верблюд. — Я отвечал, что приехал хоть и издалека, но разбираться в здешней специфике мне нет нужды, так как со спецификой этой я знаком с детства. У меня и на прежней родине были друзья-диссиденты, так сказать, антифашисты, с которыми я никогда не прерывал общения, даже под угрозой испортить себе карьеру. Но в том-то и дело, что угрозы в моей прежней жизни шли по официальному каналу и никогда по частному. Знакомые, как правило, обходили меня стороной или сочувствовали мне, иной раз и завидовали, ну да, дело могло доходить даже до доноса, как это и соответствовало распределению ролей в тоталитарном государстве. Но чтобы от них шли угрозы, такого не было и не могло быть — никогда!.. Тут я понял впервые, насколько эта разновидность коммунизма в своей уродливости совершеннее нашей: уродливой, но отнюдь не совершенной, потому что слежка, донос, шпионство и, наконец, террор, на чем единственно и держится тоталитаризм, стали здесь частью общественного сознания, то есть, общество вытеснило государство, переняв у него функцию контроля, и если вы инакомыслящий, то ближние ваши покончат с вами до того, как за вас возьмется полиция, и сделают они это не из подлости, низости, зависти, корысти и как бы это ни называлось, а по убеждению: убеждению в том, что вы, как фашист, представляете опасность для них, свободных граждан свободного мира, и что вас, следовательно, необходимо нейтрализовать. — Еще один, совсем недавний, эпизод. Молодой человек, тоже учитель, уволился из школы в связи с новым местом работы. Будучи членом Национальной партии Германии, он получил место секретаря при берлинском отделении. В ответ на это из школы были исключены его дети, мальчик и девочка примерно, я не помню, 10-ти или 11-ти лет. Нужно просто представить себе эту мерзость со всей ясностью. Учительская коллегия приняла решение об исключении детей единодушно. Никто им не звонил, не требовал, не заставлял: никакой райком, никакой горком или ЦК; свободные граждане свободного мира, они поступили по совести и убеждению. Убеждению в том, что детям их бывшего коллеги, осмелившегося стать членом правой партии, нет места в их школе. Поскольку названная партия официально зарегистрирована, и существование её вполне легально (в 2004 году она даже провела двенадцать своих депутатов в парламент федеральной земли Саксония), школа оказалась куда более тоталитарной, чем власти. Повторяю, это было то, что называется инициативой на местах, без всякого давления сверху. Я доскажу еще конец истории, потому что это действительно конец. Жена уволившегося учителя встречает на улице учителя физкультуры, друга семьи, и они, естественно, обмениваются приветствиями. Придя домой, он получает звонок от одного из коллег, который спрашивает у него, всё ли у него в порядке с головой, если он как ни в чем не бывало здоровается с госпожой N? После чего учитель физкультуры звонит госпоже N. и берет свое приветствие обратно. — Я знаю, что такие учителя (я просто не уверен, что среди них были физкультурники) были и у нас. Меньше всего хотелось бы мне впасть из крайности в крайность. Но я просто указываю на факт. То, что Советский Союз был самой свободной и гуманной страной в мире, внушалось всем. Все кивали головами, но никто в это не верил, потому что поверить в это не смог бы даже слабоумный. Так вот, когда европейцу внушают такое о Европе, он склонен поверить в это. Потому что, прежде чем привести его к слабоумию, ему внушили, что он свободен. Его обезболили комфортом, прежде чем ампутировать ему умственно важные органы, и он даже не почувствовал, без чего он вообще остался. В эйфории полноценности ему не терпелось осчастливить Восток своими свободами и правами, и он настолько вошел в роль, что совершенно проморгал ответный удар. Коммунизм настиг его внезапно и неотвратимо, и понадобится немало времени, прежде чем он поймет это, если он вообще поймет это. Россия, вместо того чтобы и дальше культивировать свое низкопоклонство и доказывать ему свою приверженность к демократии, могла бы именно здесь попробовать свои силы в оказании ему гуманитарной помощи. Как инвалид со стажем, так сказать.