Нить Ариадны. В лабиринтах археологии - Страница 81
«Конечно, этому храму, судя по терракотовым фигурам фронтона, не менее двухсот лет, но явно это не работа Вулки. Его школа обслужи¬вала другие города, здесь были свои мастера, и можно было бы узнать их имена, если бы отделиться от процессии. Он бы зашел в притвор и сначала поинтересовался, какому богу посвящен храм — небесному или подземному. Ведь от этого зависит, как совершать молитву — вздымать ли руки вверх или наклоняться долу. И он мог бы, пользуясь своим зна-нием текста капуанской таблицы, выбрать жертву, заодно бы узнал, что такое «zusle». Харсекин, пользуясь русским созвучием, трактовал его как «сусло», но в тексте zi zusle — три сусла. На мой взгляд, имеется в виду козел или коза.
Восторг захлестнул все существо Александра. Он чуть было не воз¬дел руки к небу и не вознес слова молитвы пусть не этрусской, а из та¬кой же древней игувинской таблицы, но вовремя удержался. Любое шумное проявление чувств в этой ситуации было неуместно, и, к тому же, он не знал, какому из богов посвящен этот храм. Если подземно¬му — молиться полагалось, прикасаясь руками к земле «Hilar!» — тут же вспомнил он по какого непроизвольно возникшей привычке переводить на этрусский все, что было в его силах.
Он замедлил ход, рискуя отстать от процессии и стараясь удержать в памяти каждую деталь. «Терракотовые фигуры, возможно, из той же мастерской, откуда горшки с повозки… Как интересен сюжет! Спор двух гадателей. Справа, кажется, Колхант, слева — Мопс. Сюжет, как он вспомнил, сохранил Страбон при описании Памфилии. Прямое подтверждение идеи о хеттской провинции Тархунтассе, греческой Ликии, а не Лидии как прародине этрусков. Как жаль, что я попал в этот город после публикации моей статьи на эту тему.
И, конечно же, если бы не опасение нарушить эту строгую и печаль-ную Черветеримонию, он обязательно бы заглянул в святилище и ра-зузнал бы, кому оно посвящено и есть ли при нем оракул.,Да мало ли о чем можно было бы узнать даже при том скудном запасе слов, каким он обладал.
И он уже представил себе, как непринужденно входит в притвор и непринужденно завязывает беседу, показывающую, что хотя он и чу-жеземец, но не невежда, а вошел для того, чтобы договориться о при-несении жертвы хранителям этого города. Он не без гордости отметил, что без труда сможет поинтересоваться, где находятся изображе¬ния божеств (flere), предложить turza (жертвенное воздаяние), azar или mlaz (mlac) — вотивные приношения, хотя и не знает разницы меж¬ду этими терминами, спросить, закончены ли приготовления (aknese) и подготовлены ли необходимые для жертвенных возлияний масло (eivan) вино (vinum), может быть даже попросить принести в жертву zusle и заодно проверить, правильна ли его догадка, что это козел или коза. При этом он, используя текст на пеленах Загребской мумии, назо¬вет имя бога, которому предназначил жертву, а может просто сказать, что посвящает ее небесным богам — sanxunlta. И, кроме того, он впол¬не способен попросить, чтобы его отвели к толкователю молний (frontak) или гаруспику (netsvis), на худой конец его устроит любой жрец, а если этруск окажется гостеприимным, он благожелательно отнесется к его просьбе показать подземное помещение храма, где хранятся его святыни.
«Не странно ли, — неожиданно подумал Александр, — что вне храма и кладбища весь этот мир для меня не имеет названий. Как по-этрусски “трава”? Как пчела? Мед — это «мату». А как дорога, жара, пыль? После захоронения можно будет спросить, просто показывая пальцами. За один час слов будет больше, чем за двести лет со времени Луиджи Ланци». «А как зафиксировать эти слова?» Александр схватился за голову. «Мне бы память Вадима Цымбурского, бывшего моего ученика, ушедшего в политологию, а затем в философию. Ведь это с ним мы мечтали о машине времени, которая перенесет нас в Этрурию. Конечно, можно сказать zihu, и мне принесут папирус (вряд ли в это время здесь ис¬пользовался пергамент), на худой конец, восковые таблички. И тогда появится настоящий тезаурус этрусского языка. Можно будет подумать об этимологическом словаре с хеттскими, германскими, кельтскими и прочими сопоставлениями. Конечно, в Москве отыщутся меценаты, пусть и не догадывающиеся о том, что Меценат был этруском, но падкие на сенсации».
Старые искривленные оливы, сблизившись ветвями, образовали естественную арку, за которой начались угрюмые фасады туфовых гробниц с прямоугольными углублениями для дверей и высеченными в камне родовыми именами над их косяками. Кладбище такого типа, подражающее городской застройке, было известно Александру в Орвието, глубоко внизу под скалой, занятой современным городом. Но там дверные отверстия зияли пустотой. Здесь же они были закрыты дверями, по большей части деревянными, разрисованными полосами. Они образовывали подобия крестов и обретали символический смысл.«Для того, чтобы войти в гробницу, надо перейти высокий порог, — подумал Александр. — Порог вместе с навешенной над ним дверью отделяет различные состояния и миры. Недаром ведь в римском свадеб¬ном обряде жених переносил невесту через порог на руках, а косяки смазывались волчьим жиром. Волк, этрусский «вулка»— животное нижнего мира, отсюда и Вулкан, явно этрусского происхождения. Этруски всю свою жизнь и каждый ее исторический век в ужасе стояли перед подобной дверью, не зная, когда она откроется и куда приведет».
Под ногу что-то попало. Недоеденный гранат. Ячейки, как соты. Плод богини любви Туран. Говорят, возбуждает ее дары у тех, кому не-достает воображения. И масса яичной скорлупы. Не иначе — погребальные пиры происходили не только в триклиниях домов, но и на некрополе, перед могилами. Совсем, как в Грузии. Не потому ли грузинам захотелось иметь этрусков предками, милейший Рисмаг ГЪрдезиа- ни об этом целую книгу написал. Даже в путеводителях по Тбилиси в далеких 60-х об этом черным по белому.
Впереди показалось развесистое дерево. Конечно, это дуб той же разновидности, что и в парке виллы Боргезе. Под одним из них благо-родная римлянка Мария Тереза, наверное, до сих пор кормит диких кошек «китикэтом». Александр вспомнил, что он взял с земли несколько желудей, но на балконе они не дали всходов.
Процессия остановилась. Носилки опустили на землю. Покойника подняли и прислонили к стволу дуба.
«Конечно же, — подумал Александр, — о вертикальном положении можно было догадаться по аналогии римских похорон. Но о дубе, свя-щенном дереве этрусского Зевса Тинии за спиной покойника никто не мог дойти своим умом. Не понял этот и сам О.фон Вакано, сделавший так много для понимания символики священного дерева. Да и Мирча Элиаде, написавшему о религиозной символике десятки книг, об этой детали неизвестно! Дуб — дерево жизни. Перед тем, как покойника перенесут через порог гробницы в царство смерти, он будет пронизан током Тинии. Тот же смысл имеют и яйца, которые бережно несет моя соседка. Но где она, эта милая девушка? Эх! Хорошо бы тряхнуть стари-ной. Ведь были у меня, кроме русских, полуфранцуженка-полунемка, еврейки, полуузбечка… Была бы и расенка… Но как я ей представлюсь?»
Он вспомнил, что его имя в разных этрусских городах транскриби-ровалось по-разному: Elacsantre, Alcsentre, Elsntre, Alehsantre, Elcsntre, Elhsntre. Но на кортонских сосудах оно ни разу не попадалось. Ему, конечно, хотелось использовать вариант Alehsantre, но это имя было процарапано на сосуде неизвестного происхождения, хранящегося в Национальной библиотеки Парижа, видимо, из латинской Пренесты. Пусть будет перузинское Alcsentre, все-таки ближе к Кортоне. Без имени отца можно обойтись, а вот когномен? Мой первый рецензент Василий Янчевецкий образовал его, сократив свою длинную фамилию до двух начальных букв — Ян. Я могу оставить четыре — любимое этрусское число — Неми. И какие близкие этрусскому сердцу ассоциации…
Озеро Неми близ священной Альбанской горы. Какой же прекрасный вид открывается с ее вершины на весь Лациум. Ну, назовусь. А дальше? Без глагола не обойтись. Они навалом. Ар — делать, цезу — покоиться, хеки — класть, лупу — умереть. Но нет «любить», хоть лопни. А если иносказательно? Вроде стрелы Туран. Проклятье! Как по-этрусски стрела? Предположил, что raq, но с этим спорят. Или «умираю от Туран» — Лупу Туранс? Не слишком ли высокопарно? Но как странно, что для смерти и любви в двух наших языках одна основа «луп» — любовь и смерть.