Нина Грибоедова - Страница 37

До гробовой доски остался верен ей в чистом и высоком чувстве Григол Орбелиани. Несколько раз предлагал стать его женой, приносил в дар стихи…

Милый, терпеливый фантазер! Он так ни на ком и не женился. Разве хотела она искалечить ему жизнь? И как тяжко перенес он польскую ссылку…

…Был рядом белокурый, статный ротмистр Козловский с вечно молящими о чем-то глазами, каждый день приносивший розы, готовый в любую минуту пойти ради нее в огонь и воду.

Был молчаливый, на что-то надеявшийся князь Багратион-Имеретинский… Друг ее мужа — тридцатилетний тифлисский губернатор Петр Демьянович Завелейский…

Штабс-капитан Клементий с его ослепительными вспышками остроумия…

Даже объявился сенатор-миллионер, не говоря уже об очаровательном Николае Павловиче. Близорукий, сутуловатый, с очень длинными ногами, которые он сам иронически называл чубуками, надворный советник Николай Павлович Титов покорно нес бремя безответной любви, довольный хотя бы тем, что его терпят, относятся к нему ласково и бесхитростно. Может быть, даже и за мужчину не принимают, да зато делятся домашними заботами, считают своим, близким человеком.

Нет, Нина Александровна нередко встречалась с хорошими людьми, и это скрашивало жизнь.

В дни очень недолгого пребывания в Москве, у Грибоедовых на Новинском бульваре, Нина Александровна разыскала угасающего Петра Яковлевича Чаадаева, с ним когда-то служил в одном полку отец, был близок еще со студенческих лет муж.

Грибоедова, конечно, читала с восхищением чаадаевское «Философическое письмо» и была не на шутку встревожена слухами, что Петра Яковлевича объявили сумасшедшим. В эчмиадзинскую ночь Сандр сказал: «И Чаадаеву ум принес лишь горе».

…Нищета в чаадаевском флигеле на Ново-Басманной выглядывала из шатких, выпирающих половиц, протекающего потолка, жалкой скатерки на столе.

Вместо «прекрасного Чаадаева», блистательного гусарского офицера-декабриста, которого так часто вспоминал ее муж, перед Ниной Александровной предстал больной старик. Глядя на его желтоватое, в нездоровых отеках, словно оледенелое лицо, на высокий, изрезанный морщинами лоб, Грибоедова думала, что ведь Петр Яковлевич одних лет с Сандром, но Сандр навсегда сохранился в ее памяти молодым, энергичным, и она не могла бы представить его стариком.

Даже в нищенском отшельничестве Чаадаев, видно, не сдавался: подтрунивая над своей бедностью и немощью, заверил, что вовсе не собирается зажимать себе рот, отказаться судить о жизни по законам совести, а потом извлек из шкафа, с картонкой вместо стекла, небольшой лист бумаги и протянул его Нине Александровне.

«Прокламация к русскому крестьянству», — было написано почерком ясным и неторопливым.

Автор этого призыва к восстанию против царей-государей глядел вдруг ожившими синими глазами испытующе-спокойно на гостью, веря, что жене Грибоедова доверить подобное можно.

Да, жизнь шла своим чередом, не отдаляя ее от Сандра, а приближая к нему…

Над Тифлисом стояли сухие июньские тучи, не обещая дождя. Синевато-зеленая мгла сухого тумана скрывала горы. Из этой мглы со стороны Персии и пришла азиатская холера. Свои первые удары нанесла она в Авлабарском предместье Тифлиса троим солдатам: в рвотах и судорогах они погибли за полчаса.

Страшная весть эта мгновенно разнеслась по городу: за последние три десятилетия холера уже шесть раз делала набеги на город, и он знал ее свирепость и коварство.

Экзарх Грузии срочно отслужил молебствие в Сионском соборе, прося всевышнего отвести убийцу от города. Посланцы экзарха отправились к подножию Арарата за священной водой из Нисбийского источника, а несколько армян — в Эчмиадзин, чтобы привезти оттуда копье, которым пронзили на кресте спасителя.

Посланцы не успели возвратиться, как холера обрушилась на дом Маквалы.

В полдень ее муж вышел во двор — отобрать доски для работы. И вдруг, словно нож всадили ему в грудь: он упал замертво. Маквала подбежала к мужу с пронзительным криком:

— Тамаз! Что с тобой? Тамаз!

Он лежал, согнув посиневшие кисти рук, подтянув правый локоть к туловищу.

Маквала грохнулась рядом, завыла, раздирая ногтями свою грудь.

Не успела она похоронить мужа, как в страшных корчах умерли двадцатилетняя жена сына Маквалы — Зураба и его дочка, трехлетняя Русудана.

Появились признаки заболевания и у дочери Резо — совсем крохотной Мананы. Обезумевшая Маквала пыталась лечить ее горячим настоем нашатыря, вываренного в медном котелке, но девочке становилось все хуже.

Нина Александровна бросилась спасать остатки семьи подруги.

Придя к ней, она приказала вымыть горячей водой со щелоком полы, скамьи, стол; вместе с Маквалой и ее невесткой Натэлой окурила дымом можжевельника вещи умерших; отгоняя онемение, растерла Манану уксусом, дала выпить мятные капли, поставила горчичники.

Случайность то была или нет, но крошку удалось спасти.

Поразительно, что людей старых и болезненных холера презрительно обходила, охотно набрасываясь на самых цветущих, молодых и сильных. Она то словно бы исчезала, притаившись на два-три дня, то вдруг появлялась одновременно в разных концах города и, выскочив из засады, врезалась в толпу, оставляя ее поредевшей, врывалась в дома, чтобы унести всех до единого. Какие-то улицы вовсе не трогала, на других же устраивала всеобщий мор, а если кто и оставался цел, возвращалась добить. Она не щадила и тех, кто запасался «охранительной грамотой», в которой писалось, что духи холерные «дали сию отпускную в том, что не тронут раба божьего…»

Казалось, жаркое дыхание ветра валило на улицах людей, настигало их и в подвале, и в доме.

Гробовщики, могильщики работали даже ночью.

В городе началась паника: прекратилась торговля, закрыли свои мастерские ремесленники, обезлюдели присутственные места.

На стенах домов появились разъяснения, отпечатанные в типографии:

«Так как с закрытием судебных мест прекращается и само судопроизводство и легко может случиться, что в это время будут апелляционные сроки, то, чтобы тяжущиеся не могли потерять свое право, признается справедливым все время от начала болезни до открытия присутственных мест и публикаций не считать в сроки, а просрочившим этот промежуток не считать в вину».

Все, кто был побогаче, бежали из города, сложив свое добро в церквах.

Могнинская, Майданская, Петхаинская, Джиграшенская церкви превратились в амбары, до отказа набитые сундуками и скарбом. Бежало из города и духовенство, оставив несколько звонарей, почти не покидавших колоколен.

Нина Александровна, отправив всех своих в Кутаиси, где Гиорг Майсурадзе преподавал рисование, осталась с пожилой служанкой в Тифлисе, чтобы помогать больным.

В городе было всего два врача — Петербург обещал прислать еще — да община сестер милосердия при русском госпитале.

Нина Александровна набрала себе из женщин добровольных помощниц и как могла помогала людям.

Сегодня с утра Нина Александровна долго отхаживала десятилетнюю дочь соседа — аптекаря Блумберга: дала ей потогонное с примесью «белой нефти», обернула простыней, намоченной холодной водой, а затем укутала одеялом.

Отец девочки, худенький еврей, суетился, хватался то за гофманские капли, то потерянно бормотал, что ребенку, наверно, надо дать рюмку рижской «антихолерной водки».