Никон из заимки - Страница 4

VII

На лицо Акима легла тусклота заботы. Морды на озере, ловушки, капканы в лесу, - всюду надо поспеть, доглядеть. У ловушек попадаются чужие следы, надо бы поймать, а сил нехватает.

Аким бранил заимцев, порывался пожаловаться старикам, да раздумал и решил лечить Никона баней. Тепло обрадовало Никона. Он хлестал себя веником и столько напустил пару, что Акиму захватило дыхание. Тепло с березовой горечью дотягивалось до колючего клубка в груди, и тот метался, готовый разлететься.

Никон кряхтел, радуя сидевшего в предбаннике Акима, и вышел бодрым. С крыльца глянул на белесый от инея лес и впервые за дни болезни уронил:

- Ладно как.

- Куда ладнее, - подхватил Аким и выругал себя:

"Эк, мне, старому псу: давно бы в баню его сводить".

За чаем Никон потянулся к сынишке, но тот шмыгнул прочь, за ним шмыгнула дочка. Никон долго заговаривал с ними, манил к себе, и дочка разревелась.

Ночью Никон проснулся в поту и, стуча зубами, мучительно ждал утра: ему казалось, надо еще раз похлестать себя в бане веником, и боль, холод уйдут.

В бане он чуть не задохнулся, но легче ему не стало.

И вечером, и утром парился он, - простудился, перестал сходить с полатей, дергался от тошноты при виде пищи и часами не снимал рук с надрываемой кашлем груди.

В праздник приехала родня Насти-мать, дядя, тетка и Герасим с женой. Настя билась у ног матери и выла, тетка подвывала ей. Дядя говорил о Никоне, как о сношенных сапогах. Только Герасим был ласков и внимателен с ним.

Наплакавшись, женщины долго шептались. На прощанье Настя опять плакала и хваталась за сани, будто родня уезжала за тридевять земель. В избу она вернулась охрипшей, увидела перед иконами Акима и зажгла лампаду.

Стены потрескивали, и тени лампадных ленточек колыхались. Никона обрядили в чистое белье. Он в полудремоте тоскливо обдумывал слышанные слова: завтра Аким и Назтя поедут в село просить у бога здоровья ему. Он сдвигал брови, а утром притворился спящим.

Детей Аким и Настя захватили с собою, а за Никоном приглядывать попросили Костю Губина. Тот пришел с клубком пряжи и вощиной, - сучил нитки и разговаривал с собою. Раньше он заискивал перед Никоном, а теперь подмигивал ему, как маленькому, в обед налил щей, неопрятно, так, что с губ стекало в чашку, попробовал их и подал:

- Ну-ка, жива душа, ползи. Щи теплые...

От отвращения Никон отиенул кулаки и поморщился.

Костя передразнил его и спросил:

- Чего ты хмуришься? Бери...

Никон отвернулся и накинул на голову дерюгу. В воображении его замелькали Филька и медведь, похожий на старика в малице. Обоим им, верилось, вот так же, как ему, одиноко и холодно.

Аким и Настя привезли бутылку свяченой воды, просфору и вязанку баранок. Часть воды вылили в миску и веником из полуспелой ржи окропили избу. Оставшуюся воду и кусок просфоры дали Никону:

- Пей и ешь.

Вода была ледяной, черствая просфора крошилась и прилипала к нёбу. Никон поперхнулся и долго кашлял. Настя и Аким в страхе суеверно глядели на него.

- Мучит его свячена хлеб-вода, - сказал Губин.

Утром Аким, по совету стариков, велел Никону сойти с полатей, одеться и повел его наружу:

- Назём надо возить...

Из открытого коровника в солнечный свет тянулось парное тепло.

- Наготовляй.

Никон вонзил в навозный настил вилы, натужился и дрогнул. С навоза на колени прыгнула струя озноба и ринулась к поясу. Навстречу ей, с плеч, побежала другая струя. На груди, возле медного креста, они сбежались и повели на сторону плечи. Никон бросил вилы и, ежась, пошел к крыльцу.

- Куда!? - остановил его Аким. - Будет отлеживаться!

Наготовляй!

- Не трогай!

- Как не трогай?!

Никон глянул отцу в глаза. Тот замигал веками, васеменил прочь и весь вечер бормотал:

- Я что? Я раз такая беда, я чтоб лучше. За озером вон залег медведь.

Выследили медведя Губин и Рассыхаев. Старики дали Акиму совет: надо, мол, поговорить с Губиным и Рассыхаевым, чтобы они с половины уступили добычу: Никон сходит на медведя, разворошит силу и выздоровеет.

Губин и Рассыхаев не соглашались, но Аким и старики уломали их и послали на станок за водкой. Пропивали заимцы медведя у Губина, а к Никону отрядили Рассыхаева. Тот выслушал, как и с чего надо начинать, выпил водки и пошел.

У Кипрушевых он подмигнул Насте, - помалкивай, мол, - притворился хромым, спросил, где Аким, поднялся к полатям и стал жаловаться Никону: на глаза хорошая добыча попалась, а итти мешает нога.

- Знаю, видал, - хмуро отозвался Никон.

- Что видал?

- Да его, медведя. Он на дороге встретился мне, у мельницы...

Рассыхаев в удивлении прикрыл глаза: "Ишь, леший, с полатей насквозь видит" - и забормотал:

- Я ведь это, я, как соседу, с половины.

- Пускай его бродит, - отмахнулся Никон.

- Кто?

- Да матерый медведь...

- А я о чем? Не я, ты пойдешь на него, с половины.

Самому охота, а нога мозжит, опасно...

- И не ходи...

- Да перекрестись, - заволновался Рассыхаев и взял Никона за руку: Или спишь? Зверь-то какой, следы во-о...

- Не трогай, иди, - отстранил его Никон. - Дух водошный идет от тебя, мутит меня, иди...

Рассыхаев развел руками и спрыгнул на пол:

- Вот чудно. Там вино пьют, а он на-ка.

VIII

У заимских собак опять был пир. Пьяные Губин и Раосыхаев зашли к Кипрушевым и похвалялись, как убили медведя, намекали, что Никону, должно, не придется больше ходить на матерого. Нет уж, и дедово слово не поможет...

Аким сердито выпроводил их, молча запряг в сани лошадь и поутру привез из села сухонького, егозливого Елизара.

В молодости Елизар плавал на плотах, был в монастыре послушником и долго пропадал где-то, затем вернулся в село и объявил себя коновалом. Он лечил лошадей, коров, вправлял людям вывихнутые кости, выгонял простуду, пускал дурную кровь и привораживал к парням девок.

Его сын Ефимка мимоездом свернул раз на озеро, где заимцы ставили морды, и похозяйничал там. Никон и Рассыхаев догнали его, отобрали рыбу, обрубили оглобли, пугнули прочь лошадь, а Ефимку прикрыли санями, завалили их карежьем и воткнули в карежье палку с рыбой: рыбный вор.

От смерти Ефимку спас почтарь.

Елизар много лет клял заимцев и грозил пронять их.

Никон вспомнил это, но покорно сошел с полатей и снял рубаху. Елизар побегал по его голой груди зеленоватомутными глазами, пальцем потыкал в бока, в спину и, картавя, прикусывая буквы лир, защебетал:

- Те-те-те, ишь, шейма, она, она. Байню надоть, байню.

Перед баней он потребовал чайную чашку, кусочек холстины, толкнул одетого Никона под локоть и осуждаююще сказал:

- Помойсь, гоюбек, помой-сь, чего енишься?

Никон стянул треух и перекрестился. В бане Елизар усадил его на полок, похлопал по спине сухими руками и стал разминать ему живот, грудь, руки и ноги. Он сопел, перекашивал свирепое от натуги лицо и шевелил слюнявым ртом. Живот его при этом зыбился, ниже горла, в ямке, что-то трепыхалось, будто дряблую кожу изнутри рвал ветер.

- Ну, ты! повоячивайсь!

Елизар лил на горячие камни воду, больно хлестал Никона веником и исподтишка окатил его ледяной водой.

Никон вспомнил прикрытого санями Ефимку и вскинул кулак:

- Ты что делаешь, язвина!?

- Те-те-те! - взвизгнул Елизар, защищаясь веником, и закричал: - Я те, семиёжка! Я те вымотаю? Я те выпишу! Я те вымоечу!

Он выпрямился и не то Никону, не то болезни грозил кулаком цвета грязной деревяшки; шамкал и плевался, пучил глаза, убегал в предбанник, что-то шептал там, выкрикивал, хлопал в ладоши и шикал. Затем холстинкой собирал с Никона пот, выжимал его в чашку, глядел на свет и, мотая головой, приговаривал:

- Потей, потей выпотом...

За лечебу он взял денег, холстины на портянки и мороженного налима; за обедом лопотал о трех зорях, о хитростях болезни и велел запрягать.