Николай Гумилев в воспоминаниях современников - Страница 71

"5 июля Вечер в Институте Зубова. Гумилев читал о Блоке лекцию четвертую. Я уговорил Блока пойти. Блок думал, что будет бездна народу, за спинами которого можно спрятаться, и пошел. Оказались девицы, сидящие полукругом. Нас угостили супом и хлебом. Гумилев читал о "Двенадцати" вздор - девицы записывали. Блок слушал, как каменный. Было очень жарко. Когда кончилось, он сказал очень значительно, с паузами: Мне тоже не нравится конец "Двенадцати". Но он цельный, не приклеенный. Он с поэмой одно целое".

28 октября... На заседании Всемирной литературы произошел смешной эпизод. Гумилев приготовил для народного издания Соути - и вдруг Горький заявил, что оттуда надо изъять... все переводы Жуковского, которые рядом с переводами Гумилева страшно теряют! Блок пришел в священный ужас, я визжал ...Горький стоял на своем".

"13 ноября... Сегодня должно было состояться заседание по поводу продовольствия. Но - Горький забыл о нем, не пришел. Был Сазонов - проф. Алексеев, Батюшков, Гумилев, Блок, Лернер... Мы ждали полтора часа. ...И мы начали заседание без него. Потом пошли к Гржебину. По дороге Сазонов спрашивал, что Гумилев - хороший поэт? Стоит ему прислать дров или нет. Я сказал, что Гумилев - отличный поэт".

"19 ноября. Теперь мы собираемся уже не на Невском, а на Моховой, против Тенишевского училища. Нам предоставлены два этажа барского особняка. Там за круглым длинным столом мы заседаем в таком порядке: Гумилев, Замятин, Лозинский, Браудо, Левинсон. Блок, я, Сильверсван, Лернер".

"23 ноября. Очень забавен эпизод со стихами, служащему нашей конторы "Левину. Когда-то он снабдил Блока дровами, всех остальных обманул. Теперь Левин завел альбом, и ему наперебой сочиняют стишки о дровах - Блок, Гумилев, Лернер".

"27 ноября. Третьего дня заседание во "Всемирной" ...После заседания Горький с Ольденбургом уезжают в "Асторию". Потом я, Блок, Гумилев, Замятин, Лернер... начинаем обсуждать программу ста лучших писатели. Гумилев представил импрессионистскую: включил Дениса Давыдова (потому что гусар) и нет Никитина. Замятин примкнул к Гумилеву. Блок стоит на исторической точке зрения. Мы спорили долго. Гумилев говорит по поводу моей: это провинциальный музей, где есть папироса, которую курил Толстой, а самого Толстого нет. На следующий день (вчера) мы встретились на заседании "Дома искусств". Блок продолжал: "Гумилев хочет дать только хорошее, абсолютное. Тогда нужно дать Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского".

"3 декабря 1919. Вчера день сплошного заседания. Во время чтения программы Иванова-Разумника произошел инцидент. Иванов-Разумник сказал: "Одну книжку бывшим акмеистам". Гумилев попросил слова по личному поводу и спросил надменно: кого именно Иванов-Разумник считает бывшими акмеистами. Разумник ответил: вас, С. Городецкого и других. - Нет, мы не бывшие, мы... Я потушил эту схватку".

7 декабря. Третьего дня Блок и Гумилев в зале заседаний сидя друг против друга внезапно заспорили о символизме и акмеизме. Очень умно и глубоко. Я любовался обоими. Гумилев: символисты в большинстве аферисты. Специалисты по прозрениям в нездешнее. Взяли гирю, написали 10 пудов, но выдолбили всю середину. И вот швыряют гирю и так и сяк. А она пустая. Блок осторожно, словно к чему-то в себе прислушиваясь, однотонно: "Но ведь это делают все последователи и подражатели - во всех течениях. Но вообще - вы как-то не так: то, что вы говорите, - для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы как-то слишком литератор. Я - на все смотрю сквозь политику, общественность..."

Дневник Чуковского цитируется по "Литературному наследству", т. 92, книга вторая, изд. "Наука", М. 1981, стр. 244-251. (Все разрядки - наши, B. K.). Эпизод на "утреннике" в Тенишевском училище обретает более глубокое значение, когда мы читаем о нем в контексте многолетней усложненности отношений между Гумилевым и Блоком. Спор о символизме, начатый еще в 1910 г., фактически до конца жизни двух поэтов оставался для них актуальным феноменом. Этот спор, в дополнений ко всему, осложнялся личными темпераментами и эстетической ориентацией. В этих тянувшихся годами спорах, которым способствовали частые встречи в последние годы жизни, находим также и отголосок старинного русского раскола на западничество и славянофильство. Каждый из двух поэтов воспринимал другого как "чужого", но Блок чувствовал эту "чуждость" Гумилева, вероятно, острее. В воспоминаниях К. Лабутина о Блоке, напечатанных в 1931 г. в ленинградском журнале "Звезда" (№ 10) содержится несколько строк, подчеркивающих эту отчужденность: "О Гумилеве сказал, - пишет этот мемуарист, - он чужой, хотя тут же попросил прочитать названные мною стихотворения "Капитаны" и "Туркестанские генералы". Между прочим, слово "чужой" в устах Блока принимало особенный характер. В одном этом слове, чувствовалось, было заключено многое. Чужой значила отрезанный раз навсегда, находящийся за какою-то гранью, которую не преступить".

Параллельное высказывание находим и в воспоминаниях близкого друга Блока - поэта Вильгельма Зоргенфрея: "И одно осталось мне непонятным, пишет Зоргенфрей, - как за акмеизмом, за поэтическим профессорством, за цеховой фразеологией Н. С. Гумилева, явно наигранною, не чувствовал он поражающей силы художественного творчества. К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца и даже, когда, по настоянию моему, ознакомился с необычным "У цыган", сказал мне, правдиво глядя в глаза: "Нет, все-таки совсем не нравится" ("Записки мечтателей", № 6, 1922).

Примечательно, что отношение Гумилева к Блоку заметно позитивнее, терпимее, готовнее к большему приятию и широте. Блок загипнотизировал целое поколение. Несомненно, что это "всеобщее" преклонение повлияло и на отношение Гумилева к Блоку. "А вот мы втроем, - вспоминала А. Ахматова, (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев".

Как вспоминает К. Чуковский, статья Блока "Без божества, без вдохновенья", направленная против акмеизма, явилась результатом его споров с Гумилевым. Статья вышла, - пишет Чуковский, - излишне язвительной. В одних воспоминаниях встретился нам некий прямой вопрос, заданный Гумилеву о его отношении к Блоку. - А что бы вы делали, если бы перед вами был живой Лермонтов? Подобное же сопоставление находим в рецензии Гумилева на сборник стихотворений Вяч. Иванова: "Неизмеримая пропасть отделяет его от поэтов линий и красок, Пушкина или Брюсова, Лермонтова или Блока. Их поэзия - это озеро, отражающее в себе небо..." (Собр. соч., т. 4, стр. 266). Разумеется, эта оценка целиком зависит от своего времени, когда имя Брюсова - не одним только Гумилевым - могло быть поставлено рядом с именем Пушкина. Единственную несколько двусмысленную в устах Гумилева оценку находим в его рецензии на "Антологию", выпущенную издательством "Мусагет" в 1911 г.: "Александр Блок является в полном расцвете своего таланта: достойно Байрона его царственное безумие, влитое в полнозвучный стих". Сопоставление Блока с Лермонтовым встречается также и в рецензии Гумилева на "Ночные часы": "Перед А. Блоком стоят два сфинкса... Первый некрасовский, второй - лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их слитых в одно... Невозможно? Но разве не Лермонтов написал "Песню про купца Калашникова"? И далее: "В чисто лирических стихах и признаниях у Блока - лермонтовское спокойствие и грусть..." В этой же рецензии Блок назван "чудотворцем русского стиха".

В 1912 г. Гумилевым написана еще одна рецензия о Блоке - на его "Собрание стихотворений в трех книгах". Как и во всех гумилевских высказываниях о Блоке, здесь также чувствуется пафос справедливости во всяком суждении. В соответствии с этой рецензией. Блок "обладает чисто пушкинской способностью в минутном давать почувствовать вечное, за каждым случайным образом - показать тень гения, блюдущего его судьбу".