Никогда тебя не отпущу - Страница 14

У меня пересохло в горле, лицо пылало к тому времени, как я закончила читать это письмо. Я чувствовала пустоту и головную боль. Это уж слишком. Я целую вечность не думала об этой лодке. Мы долго ее шкурили и красили, а потом она месяцами лежала под брезентом. Сейчас я вспомнила, что чувствовала, стоя рядом с ним, когда мы работали, когда я училась орудовать наждачной бумагой разной зернистости; у нас были грязные, огрубевшие руки, и чувствовался маслянистый запах краски. Я запихнула письмо под свой комод.

В ту ночь, когда мама уже была в постели, я ушла в свою комнату и занялась рисованием. Начала я с волшебного леса, деревьев, усеянных листьями и цветами, затем нарисовала в центре пруд с нашей лодкой, а в ней девочку с отцом: они сидели с удочками, вокруг них прыгали лягушки. Я сложила рисунок, засунула его в конверт и на следующее утро отдала конверт Делейни, чтобы она отправила его отцу. После этого мы стали переписываться еженедельно.

Сегодня он летит в Догвуд-Бэй, чтобы повидаться со мной. Наша первая встреча за одиннадцать лет. Я увижу отца. Из-за этого невероятного события я почти не спала последнюю ночь, и под глазами у меня появились темные круги, так что пришлось наложить побольше косметики и сильнее подвести карандашом глаза в стиле «смоки айс». Может, мой новый стиль отвлечет маму и она не заметит, что я как-то уж слишком взволнована для обычного школьного дня.

Я заталкиваю связку писем в рюкзак – я всегда таскаю их с собой. Мама никогда не обыскивала мою комнату и всегда, прежде чем там пылесосить, спрашивает моего разрешения, но я не хочу рисковать. На цыпочках прокрадываюсь к кухне, надеясь, что она еще спит. Вот незадача. Она уже сидит за столом и ест гренки. Я чувствую запах арахисового масла.

Она бросает на меня взгляд:

– Ты рановато встала. Что-нибудь поешь?

– Поем в школе, спасибо.

В каком-то безумном порыве я представляю себе, как она отреагировала бы, если бы я рассказала ей, что несколько раз общалась с отцом по телефону. В первый раз было как-то чудно. Я не знала, что сказать, но его голос был так близко, что на меня нахлынули воспоминания: как я сидела у него в грузовике, как точно так же слушала его голос по телефону, как гордилась его умом, когда рабочие консультировались с ним по малейшему поводу. Я даже почти ощущала запах кокосового освежителя, которым он всегда пользовался. Потом я вспомнила его металлические контейнеры для обеда и то, как он приносил мне маленькие пачки печенья «Орео» и как хранил в своем бардачке мелки. Мне хотелось спросить маму, помнит ли она все это. Почему мы никогда не говорим о таком? Почему мы говорим только о плохом?

«Ну, дорогая дочь, он угрожал убить меня, ты об этом помнишь?»

Я действительно помню. Помню прекрасно. А потому я спросила его об этом уже во время второго телефонного разговора. Вам, наверное, покажется, что нужно много мужества, чтобы написать отцу в тюрьму, спросить его о том времени, когда он угрожал убить маму. Что, если бы он пристрелил маму той ночью? Когда я думаю об этом, я начинаю дрожать и чувствую, что мне нужно присесть.

– Я хочу кое о чем у тебя спросить, – сказала я. – Это важно.

– Ты можешь спрашивать о чем угодно.

– Ты действительно собирался убить маму в ночь аварии? У тебя было оружие.

Отец надолго затих – так надолго, что я подумала, не положил ли он трубку, но потом он сказал:

– Она рассказала тебе о нем?

– В газетах писали.

Ма рассказала мне об этом, когда я была постарше, но я и так уже почти все знала из газет. Я читала их в интернете, все, что могла найти, любое упоминание его имени. Было такое чувство, как будто читаешь о ком-то другом, о чужой жизни, о чужом отце.

– Справедливый вопрос. Но я чувствую себя настоящей тварью только из-за того, что тебе пришлось его задать. Ты знаешь, ты была совсем ребенком. Тебе не стоило все это читать. Я никогда не причинил бы ей вреда. Я напился, был расстроен и плохо соображал. Ружье даже не было заряжено.

Я хотела спросить у мамы, правда ли это, но данную тему нельзя было поднимать. На нее это подействовало бы убийственно. Даже если бы я рассказала о том, как он интересуется моей учебой и тем, в какой колледж я хочу пойти, и о том, как мы обсуждали разные профессии и стоит ли мне попрактиковаться в студии изобразительных искусств – они все сейчас цифровые. И все это похоже на то, как я представляю себе общение своих друзей с их отцами. Мама вышла бы из себя и посадила меня под домашний арест на всю оставшуюся жизнь. Она не понимала. Она не знала, как он изменился.

Я достаю свой обед из холодильника и открываю рюкзак, но мои движения такие порывистые и неуклюжие, что принадлежности для рисования вываливаются из него вместе со связкой писем – и падают возле маминых ног.

– Что это? – спрашивает она и подвигается, чтобы наклониться.

Я быстро поднимаю их и прижимаю к себе так, чтобы она не могла увидеть обратный адрес.

– Да так, один проект.

Она явно в недоумении:

– С письмами?

– Сложно объяснить. – Боже! Я идиотка. Мое лицо пылает. – Мне пора. Я встречаюсь с Делейни.

– Ладно, скажи ей, чтобы быстро не гнала.

Мама всегда это говорит, и полагаю, что почти все мамы говорят нечто подобное, но для нее это означает совсем другое. У нее это – как суеверие, как постучать словами по дереву, и если она забудет сказать это, то случится что-то ужасное. А все из-за аварии с отцом.

Я не очень-то помню о его пьянстве. Я пыталась восстановить это в памяти, но мне тогда было всего лишь шесть лет. Иногда мне кажется, что прорезается в памяти пивной запах его дыхания, то, как волновалась мама, когда он приходил домой, как он спал на диване, но я не уверена, мои ли это воспоминания или обрывки маминых рассказов. Она пыталась оберегать меня от всего, когда я была ребенком, – говорит, что когда он был совсем уж пьян, то она укладывала меня спать либо заставляла смотреть телевизор. Она все еще вздрагивает, когда говорит о нем. Даже не знаю, осознает ли она это. Когда мы с ним снова начнем общаться и я удостоверюсь, что он изменился, я расскажу ей, что его уже не нужно бояться.

Она смотрит на свой мобильник, проверяя Фейсбук.

– Пока!

И я ухожу.

День тянется медленно, и мне кажется, что я лопну от нетерпения к тому времени, когда прозвучит школьный звонок. Последний час я каждую минуту поглядываю на часы, спрашивая себя, прилетел ли самолет вовремя, едет ли он уже в кафе. Делейни встречает меня у шкафчика и желает мне удачи.

– Обязательно все расскажи мне! – говорит она. – Как бы я хотела пойти с тобой…

– Это будет странно.

– Знаю. Отпишись мне позже.

В животе урчит, когда я выбегаю из школы, мчусь в центр города, где мы условились встретиться в «Дымчатых бобах». Я натянула капюшон на голову, шарф обмотала вокруг шеи. Мама обычно не выезжает в город, но меня все-таки разбирает тревога: а вдруг она закончит уборку рано и решит пробежаться за покупками к Рождеству?

Я останавливаюсь возле кафе, привязываю велосипед к фонарному столбу, делаю глубокий вдох и открываю дверь. Осматриваю людей, и каждый раз, когда останавливаю свой взгляд на мужчине в поисках чего-то знакомого, чувствую укол тревоги в груди, потом двигаюсь дальше. А вдруг я не найду его? Вдруг он так изменился, что я пройду мимо него? А если он решил не приезжать?

С первого раза я действительно не узнаю его. Отвожу взгляд, а потом возвращаюсь. Он сидит за маленьким столиком в углу, читая газету, и он так хмурится, как будто недоволен тем, что читает, или, может, ему уже нужны очки. Он держит газету в одной руке, а в другой у него большая чашка. Я вижу блеск золота. Обручальное кольцо?

На столе – тарелка с остатками пищи. Он уже поел, и я нервничаю из-за того, что опоздала. Он крупный мужчина, мышцы на руках так и бросаются в глаза, и столик из-за этого кажется еще меньше. Интересно, он качался в тюрьме? Волосы у него короткие, стриженные «ежиком» и уже седеют. У него борода. Я не помню, чтобы у него была борода, и впадаю в панику. А вдруг он всегда носил бороду, а я забыла об этом и еще о чем-нибудь? У меня такое ощущение, что я наблюдаю за ним уже минут пять. Люди толкаются. Мне стоило бы подойти к нему, но я не могу пошевелиться.