Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти - Страница 9

Мое ангельское падение должно быть не твоим позором, моя милая родина, а скорее моим. Было бы ужасно, если бы покойников можно было видеть, уж я бы не стал украшением для них. О, родина, где ты? Поэтому я хотел бы непременно оставаться внутри тебя, быть ребенком, который не хочет появиться на свет, чтобы его колыбельку не могли выставить на этот холод. Доктор вынес мне отрадный приговор. Где те, кто хотел однажды взять меня с собой в горы? Я имею в виду моих легкомысленных, но дорогих персонажей, которые в случае необходимости шли бы немного медленней, даже умерили бы мой шаг, если бы он повел меня прочь от них. По меньшей мере, я мог бы ожидать от моей родины разрешения остаться, и это минимум. Все эти проворные персонажи, которые лгали с упором на их историю (хотя они сами были упором!), чтобы на них не взвалили еще больше, после того как история, наконец, закончилась, рожденные на свет, которые когда-то были нами так любимы и, тем не менее, причинили нам огромную боль, — теперь они больше не делают больно ни тебе, родина, ни мне. Не бойся, ты снова станешь сильной, родина, моя навсегда побледневшая душа не станет тебе в этом помехой. Кто пишет в ней свои строки? Лони, ты, о жестокая и притягательная?

Вон там уже стоит господин президент, а там — господин бундесканцлер. Они не дают никаких гарантий. Сильнее всегда становились другие, пока однажды я не стал другим. Я считал местных жителей чиновниками, сам был долгое время одним из них, так долго, сколько мне позволяли начальники и их сторожевые псы. Потом меня отстранили в несколько этапов, самым корректным образом, так, как я сейчас отстранился даже от себя. С тех пор я путешествую там и сям и спрашиваю у своих вздохов, что мне делать. Вздыхай, говорят они. Но где же мой ключ к себе? Все равно где, я хожу тихо, так что меня никто не слышит, я так привык. Вокруг меня шумит долина, представляющая собой мой маленький, запертый на ключ чердак, где уже стало совсем темно. Я знаю, не глядя :заснеженный ландшафт, близость солнца, бури и неба. Но все это по ту сторону стены, хранящей внутри несчастье, созданное искусными подмастерьями. Им осталось только сделать вторую половину, это будет их экзамен на мастерство. По сути говоря, человек, а не дом, — мой хозяин. И шляпа моя — мой господин.

Только не эта шляпа, то есть, я имею в виду, что головной убор — мой господин, да только не шляпа, а скорее, бейсболка с большим козырьком, и, будьте добры, черного цвета, если можно. Она прикрывает, конечно, только его, своего хозяина, хотя кое-кому живется ведь еще хуже. Ботинки снимать получается уже не так быстро, как прежде. Дальность их действия, соответствующая далям моего сознания, уже не простирается вдаль. Сознание мое всегда работает, обслуживание непрерывно, часы не следуют друг за другом, и каждый час все время становится короче. Там, где прежде были золотые звенья, державшиеся друг за друга, зияют провалы. Кроткая сила дороги влечет меня до тех пор, пока я не впадаю в бессонницу.

Знаю только одно: я не могу обойтись без этих странствий, хотя дорога кажется мне глухой к шуму моих шагов. Дорога находит меня все реже, даже если я докричусь до небесной канцелярии и зазвоню, пока ангелы не обрадуются мне, потому что никто не пожелал иметь с ними дела; ангелы должны подносить дорогу ко мне, когда у них будет время. Стою рядом со своими ботинками. Не ведаю больше, где буду жить, если когда-нибудь возвращусь домой, потому что моя квартира тогда, вероятней всего, сама уйдет. Она нашла себе дом для меня, еще недостроенный. Моя квартира подобрала бы для себя гораздо более красивую квартиру, в этом я уверен.

Странно. И на этом месте я должен теперь строить? Понятия не имею, куда я попал. В конце концов, я не могу себя привязать, но могу уйти прочь! Меня сюда послали, привезли сюда на легковой машине коммерсанта, владельца мелочной лавки. Прибываешь сюда, измученный долгой дорогой, а полицейский тут как тут со своими расспросами, где, мол, усталые путники собираются остановиться на ночлег. Я не отвечаю, радоваться нечему, я ведь здесь все равно чужой. Я вообще отношусь с пренебрежением к моим скитальческим достижениям. Я ведь только недавно отправился в дорогу. Взвешиваю, не связано ли это с риском, ибо, едва я устроюсь поудобнее, как что-то всегда взлетает вверх, зависает в воздухе, норовя подарить весь мир, будто конфетти для озорников, как будто бы меня всегда осыпали ими. Мир должен быть моей особенной приправой, но меня можно съесть и без нее. Я ловко увертываюсь от полицейского. Он бросается за мной вслед. Я бегу дальше, сам не знаю куда, но это ничего не значит. Дорога, в конце концов, принадлежит всем.

Мир — это не собственность, приобретенная мной, я даже не хочу, чтобы мне его дарили. Но пойти этим путем я еще могу. Я ощущаю мир и не ощущаю ничего, если он, словно сделанный из бумаги, упадет на меня. Гораздо больше меня интересует — взойду ли я сегодня засветло на вершину Кольбетера, поскольку сейчас, в десять часов утра, я все еще не знаю, где он сегодня находится, этот дурацкий пригорок. Спуск я освою потом, когда до этого дойдет дело. Другие горы стоят спокойно и остаются такими, какие они есть. Когда смотришь из этого окна, Кольбетер находится тут, когда смотришь из другого — там, на той стороне. Как будто бы гора сама умеет путешествовать, будто жалеет силы странника. При этом я непременно хочу, чтобы солнце увидело меня сегодня загорелым. Гопля, неужели я забыл свои шлепанцы? Тут так сыро, что из моей штанины уже течет вода, хочет убежать поскорее. Перешагиваю лужу. Возможность стать объектом восхождения отобрал у этой горы один человек, который хотел, чтобы гора, наконец, твердо воспротивилась нашим желаниям. Гора — это не приятность, это — необходимость. Только бы никто не совершил восхождение на эту гору, которой даже я, вечный скиталец, не овладел ни разу. Я поставил ее макет здесь в комнате, чтобы изучить ее. Но вчера вечером я был наверху, на той горе, которая тоже хотела оставаться в стороне; кто-то из моего стада тоже был там, на холодной высоте, а, может, это был кто-то другой или вообще никто. Все дело, конечно, в погоде. Солнце не греет. Цветы увядают. Жизнь клонится к закату. Погоде не остается ничего другого, вечером ее всегда обгоняют, как смерть всегда обгоняет любое умирание.

Мои колеса тоже стремятся обгонять, и жена хочет меня сейчас запереть, чтобы она могла в тиши подслушивать, но меня больше не видеть, а встречаться лишь в назначенные часы, когда в ее распоряжении находятся и обе половины нашего дома. Лони ведь для этой цели и нашла дом, лишь наполовину достроенный, из другой половины я выхожу в любое время, когда захочу. Надо надеяться. Зато моя лучшая половина может лишь изредка выходить ко мне за город, где строительные участки дешевле. В городе за этот дом вряд ли дали бы половину цены. Все не так просто, как я думал. Быть может, моя супруга намерена подарить мне другую часть дома, потому что я там не мог бы жить, так как ее просто еще нет. Может, на этот раз с ее стороны будет какой-то человек, который ее купит? Хотелось бы. Платит-то она хорошо. Большое спасибо. Ибо какая польза ей или мне в том, если я даже не смогу отыскать свою тюрьму? Я нахожу всегда только промежуток между прутьями, против которых я бы ничего не имел. Тогда бы я пришелся по мерке своей душечке, которая прежде иногда присаживалась ко мне, чтобы поразвлечь меня тумаками. Ха-ха!

Сажусь перед собой на корточки и чищу свои ботинки. Воздух здесь настолько разрежен, что в него не вмещается ни одно слово. Слишком глупо, снова я заперт как в темнице! Не бейте меня, прошу вас, говорю я каменным ступенькам перед каменной стеной моей жены Лонели. Отверткой, спрятанной у меня на всякий случай под сорочкой, я ловко открываю замки, тихо течет пот под мышками, в следующий миг я теряю терпение и начинаю яростно сражаться с ними, пока они, наконец, не выпускают меня на свободу. Как вырвать этот замок из двери? Еще поцарапаю его, и Лони будет ругаться. Так все кончится в другом доме, чем в том, из которого мы съехали. Нам не привыкать, нам, кто пришелся не ко двору и потому после пробного испытания был водворен восвояси. Гопля, ничего страшного! Не все, что существует, остается. Не все, что рушится, уже потому привлекательно для человека, что бывает нужно. Мне надо поторопиться.