Ничего страшного: Маленькая трилогия смерти - Страница 8

Звонок в настоящее время тоже на амбулаторном лечении. До тех пор, пока он снова не заработает и я снова смогу с силой давить на него. Ведь могут же автомобили сигналить. Остальные, похоже, хотят положиться на меня, как эта до известной степени пожилая пара, под заботливым присмотром которой мы, идиоты, находимся. Построить дом не так просто, но сын уже ждет этого. К тому времени, пока сын жив, а родители окажутся на том свете, дом должен быть готов. Посмотрите спокойно на эту картинку и скажите мне, чего не хватает мужчине, на ней изображенном, спросил врач. Вы думаете, галстука? Спасибо, но этого хода мысли я совершенно не могу понять. Так сказал мне врач и протянул мне снимок с моим приговором, переданным по фототелеграфу. Чего не хватает этому дому? Другой половины, сказал я. Спасибо, но этого хода мысли я совершенно не могу понять, говорит мне Никто. Я стою теперь на верной дороге к Дементиссиме. Я теперь прямой дорогой движусь к вершине Умопомрачения, чтобы, по меньшей мере, гора была справная, хотел сказать: чтобы я с ней мог справиться. Мои пальцы прочно вцепились в камень, ноги еще скользят. В начале восхождения, где останавливаются автобусы, если только нужно кого-то подобрать, я бы мог, пожалуй, в последний раз встретиться с самим собой. Если бы я предчувствовал, что это значит — потеряться, я бы желал лучше не знать себя или тотчас же покончить с собой. И никогда бы не искал и не надеялся. Например, в огромной человеческой толпе перед универмагом, у перил моста над ручьем. Под моими ногами шуршали бы фантики. Но слишком поздно, я уже прозевал себя. С тех пор я хожу гулять, пока не упаду, пока не будет сил двигаться дальше, какое мне дело до бездны, если я, наконец, в нее провалюсь? Ведь она мне назад ничего не отдаст. Лони, где ты, ну где же ты? Уходишь от меня, погоди, пока починят звонок, тогда я снова буду долго жать на кнопку. Потому что я хочу принести тебе себя на этом пути, не превращаясь ни в улицу, ни в почтальона.

Жаль. Еще не пускают. Но свет в кинозале уже погас. Вопрос о том, где наши места, излишен, моя любимая страна, моя Лонели, ведь если ты здесь, то должны же быть здесь и места. Неужели я пришел не вовремя? Почему же тогда так темно? Я называю тебя страной, потому что ты захватила меня целиком. Почему мы должны каждый раз встречаться все более и более необычно? Как мне избавиться от духовного голода? Здесь моя воля непреклонна и ждет как пес у телефонной будки, где он в последний раз видел своего хозяина. Хотя давно уже не знает, какого хозяина. Сущее хочет существовать, оно, конечно, не хочет, чтобы мы занимали все целиком. Можете ли вы принести мне его когда-нибудь, по меньшей мере, чтобы взглянуть? Я думаю, оно стоит там, на улице в походных штанах и сгибается, словно под ударами бури, хотя никакой бури нет. Оно нужно мне здесь, где я стою и откуда, к сожалению, скоро должен уйти. Позади ведь опять торчит, конечно, чья-то сильная воля. Кому я снова должен ее вернуть?

Согласен, этот дом должен быть достроен. Этому владельцу пансиона, который запутался в истории со стройматериалами, надо иметь собственный дом. Поэтому мы и живем пока у него, мы, нежно мерцающие огоньки жизни, получающие необходимый кислород из щели под и над дверьми и окнами, подогнанными небезупречно, что не является их виной. Воля держит экзамен, потому что она такая сильная, что могла бы поднять вес, намного превышающий ее собственный, но где ее дорога? Она могла бы поднять бетонные фермы, но она не знала, где они затерялись или куда их нести. Вот она сама и растерялась и тихо положила их в сторонку, тяжелые, готовые к бою фермы с арматурой, которая выпирала везде словно ребра. Слишком плохо кормят, жалкий домишко и жалкая ипотека.

Дом и поныне все еще остается стройплощадкой, неизвестно кем брошенной. Она выглядит так, словно с нее бежали сломя голову. От этого факта нам никуда не уйти. Иначе мы провалимся в ничем не огражденную дыру — о которой не могут вспомнить даже наши старожилы, живущие здесь уже несколько лет, — прямо в подвал трехметровой глубины. Мы, узкоколейные воины-гоплиты, снова тащим туда свой маленький легион после утренней прогулки, на которой нам запрещено разговаривать. Нашим родственникам придется платить за здание-храм вместе с лихо водруженным на фронтон кокетливым париком, ведь у нас отобрали наше оружие. Щиты, пики, фуражки и домашние тапочки будьте добры сдать у входа на лестницу. Не пользоваться лестницей, которая теперь по спецзаказу сделана в виде насеста! Только животным позволено так много, что они переставляют одну лапу за другой, пока не попадут на экран, а именно в телевизионную передачу «Мир природы», и сожрут нас, более слабых, чему они у природы-то и научились. Этот ход мыслей у нас, у дебилов, больше не работает, так что надо крепко держаться руками, когда хочешь подняться по лестнице.

Подобно тому, как день не может не закончиться заходом солнца, так и я гасну каждый день как источник света, который забыли покормить. Сейчас он тихо бормочет уже в течение получаса, а потом уходит безмолвно в бескрайнюю даль. Между прочим, воля — единственное, что непременно жаждет оказаться побежденным, чтобы набраться еще больше сил. Победитель берет все и не получает ничего. Он, владеющий волей, хотел бы, по меньшей мере, быть равным среди равных, самым главным женихом среди женихов. Ах, Лонели, что ты делаешь, рукодельница моя? Прядешь свою пряжу, вершительница судеб, а ночью снова распускаешь.

И, в конце концов, покупаешь готовое покрывало из тысячи индийских гагачьих пушинок, своей последней эмблемы власти, потому что можешь получить его по сходной цене? Как ты живешь, где ты?

Типаж победителя, каковым я являюсь, уже завершил бы, я думаю, свой путь, перешагивая пальцами через океан на географической карте, — это мое хобби. Ни одно морское божество не унесет меня с собой, ни одна добрая душа не преподнесет мне в качестве утешительной премии «Аннушку из Тарау», мою любимую песню, чтобы я мог привязать ее к сломанной мачте и слушать снова и снова.

Этот дом — все что угодно, только не образец чистоты. Он как новое лицо, с которого губкой тщательно удален всякий отпечаток мысли, нет даже целой половины лица. Ни один журнал никогда не напечатал бы его фотографии, а между тем ручей цветной печати, бормоча, клокочет без устали над каменными сердцами, которые находит прекрасными лишь молодежь. Время вступить на путь интеллекта я бы мог сейчас выкроить, только вот через какие врата вошел бы я после этого странствия на четвереньках, чтобы не полететь к тебе, Лонели? На мое счастье, там, возле тебя, стоит привратник и утверждает — я вошел в них, едва возжелал войти.

Равная среди разных, как уже сказано, моя воля воспевает вечернюю зарю. По утрам она теперь петь не рискует и остается лежать в постели. Да, иногда она функционирует, иногда нет. Быть может, при ком-нибудь другом она работала бы лучше, точнее? Fry Willy? Вольная воля, свободный Вилли? От владельца коттеджа она, во всяком случае, убегает прочь. Для того все покойники на одно лицо, конечно, они могут выглядеть, как хотят, потому что не приносят ему ни гроша. За нас, живых трупов, наши родственники платят ему немало. Следовательно, помирать нам никогда нельзя. Видите, так добывают бессмертие, вам когда-нибудь это приходило в голову? Одни навеки вечные — прах, лишенный погребения, другие укрыты в своих старательно вырытых и снова засыпанных отдельных ямах на двоих, иногда впритирку с родителями, братьями и сестрами, а то и с дядюшками и тетушками, заваленные сверх меры цветами, чтобы оттуда, снизу, невозможно было точно рассмотреть, во что их нарядили после смерти: они лишь прикрыты сверху, и кроткий ангел безумия взлетает прямо оттуда в вечность. Вот такой домик и должен быть моей могилой, таким, каким он сейчас выглядит?

Все-таки, по крайней мере, на улицу и в луга ходишь все еще под надзором, который точно соответствует строительному чертежу и дальновидности начальника стройки; это промежуточная форма между стеной и развалиной. Мы тоже побежденные, к которым никто не испытывает сочувствия. Поэтому моя любимая страна (о, где ты?) всегда хорошо обходилась со мной. Кажется, они догадывались, в какой замок меня надо запрятать: так как я с давних пор собирался приобрести приличный участок земли, для которого я изображал бы из себя что-то подходящее. Догадывались, что я еще при жизни могу оплатить свою могилу, в которой черви наводят порядок в снеди глубокой заморозки и лихо угомоняют нас, нахальную толпу, какой мы для них притворяемся в многометровых гробах супермаркетов; кажется, только для этого я еще и живу. В моей могиле есть окна, но рамы еще не покрашены. Ничего страшного, успеется. У моей могилы есть лестница, о ступеньки которой я опираюсь, но мне лучше было бы от этого отказаться, потому что она была не на том месте, на котором мне нужно.