НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 17 - Страница 37

— Нет, — прошептала она, — я ничего не знаю о нем. С тех пор, как это случилось с Энди, я вообще ни о чем другом не могу думать.

— В любом случае, вы — единственный человек в мире, который может решить, давать ли вашему супругу подобное лекарство. Как я уже говорил, действие его очень своеобразно. Но мистер Хиллс в таком состоянии, что уверяю вас, оно ему абсолютно не повредит.

— Но, надеюсь, и поможет?

— Вот здесь-то, — вздохнул Бернштейн, — и кроется противоречие.

— Ты плыви, плыви, моя лодочка! — мысленно напевал он, ощущая под своими пальцами прикосновение прохладной поверхности озера. Медленно, очень медленно двигалась лодка вдоль берега под сенью склонившихся над водой ивовых деревьев. Он мягко отвел руки Паулы, нежно касавшиеся его глаз, поцеловал ее теплые ладони и прижался к ним лицом. Когда же Энди открыл глаза, он с удивлением обнаружил, что это была вовсе не лодка. Он лежал в постели, то, что он принял за плеск волн озера, были капли дождя, стучавшего в оконное стекло, а ивовые деревья обернулись длинными тенями на стенах палаты. Единственное, что было настоящим, — это умиротворяющее прикосновение ладоней Паулы.

Энди взглянул на нее с улыбкой.

— Удивительно! Подумать только! Минуту назад мне почудилось, что мы с тобой на Финджер-лейк. Помнишь тот вечер на озере? Ну, лодка еще дала течь. Я никогда не забуду твое лицо, когда ты увидела, что стало с твоим платьем.

— Энди, дорогой! Послушай! — тихо проговорила Паула. — Ты понимаешь, что произошло?

Он задумчиво провел рукой по волосам.

— Вроде бы недавно сюда заходил док Бернштейн. Или нет? Опять кололи или что-нибудь в этом роде?

— Лекарство тебе давали, Энди! Вот что! Неужели ты не помнишь? Новое чудесное лекарство. Сенополин! Тебе же говорил о нем доктор Бернштейн. Еще уверял, что стоит попробовать.

— Да, конечно, припоминаю.

Он сел на кровати. Это получилось само собой, привычно, вроде бы взять вот так сразу и сесть в постели было для него самым обычным делом. Энди взял сигарету с тумбочки, стоявшей около кровати, и закурил. И только машинально затянувшись, вдруг осознал, что последние восемь месяцев он был обречен на неподвижность. Быстрым движением Энди коснулся своих ребер, под его рукой была живая упругая плоть.

— А где же повязка? Черт побери! Куда девалась повязка?

— Они сняли ее, Энди, дорогой, — сквозь слезы твердила Паула. — О! Энди! Они сняли ее. Теперь тебе нет в ней никакой надобности. Ты здоров, совсем, совсем здоров! Это чудо!

— Чудо!

Она бросилась в его объятия. Они не касались друг друга ровно год с того самого времени, как произошла эта ужасная катастрофа. Травмы были тяжелейшие. Энди тогда только исполнилось двадцать два.

Через три дня его выписали из больницы. После восьми месяцев белого больничного безмолвия город ошеломил его веселой суетой и буйством красок. Казалось, в разгаре какой-то карнавал. В жизни своей Энди не ощущал ничего прекраснее, все его тело, каждый мускул рвались навстречу жизни. Напоследок Бернштейн напутствовал его кучей советов, но вопреки им уже через неделю Энди и Паулу можно было видеть в спортивных костюмах на теннисном корте.

Энди всегда увлекался теннисом, но некоторая неподвижность кисти и слабая игра у сетки не позволяли ему подняться выше среднего игрока-любителя. Сейчас же он, как черт, носился по корту — ни один мяч не пропустила его ловкая ракетка. Он сам изумлялся четкости своих сокрушительных ударов, своей невероятной игре.

Паула, которая в колледже на предпоследнем курсе была чемпионкой по теннису, и думать сейчас не могла о соперничестве с Энди. Встретив свое поражение смехом, она теперь внимательно следила, как он сражался с профессиональным теннисистом. Первый сет остался за ним — 6–0, 6–0, 6–0! И тогда Энди осенило: он понял, что тут дело не только в медицине. С ним произошло что-то необыкновенное. Это было чудо!

По дороге домой они, возбужденные и взволнованные, обсуждали это событие. После колледжа до катастрофы Энди служил в конторе биржевого маклера и очень тяготился этим своим занятием. Теперь же у него возникла идея сделать карьеру на теннисном корте.

Но сначала надо было убедиться, не случаен ли его сверхъестественный успех. И вот на следующий день они с Паулой снова отправились в спортивный клуб. На этот раз партнером Энди был экс-чемпион клуба Дэвис Кап. К концу игры сердце Энди победно забилось — да, чудо свершилось.

Вечером Энди и Паула сидели, тесно прижавшись друг к другу, и он гладил ее длинные, цвета спелого каштана волосы.

— Нет, Паула, — проговорил он вдруг, — это все не то. Безусловно, теннис я не брошу, может быть, даже рискну выступить на первенство страны. И все же, дорогая, это — не для меня. В конце концов спорт всего лишь игра.

— Как ты сказал? Всего лишь игра? Занятно, когда это изрекает будущий чемпион!

— Нет! Кроме шуток, Паула! Честно говоря, я вовсе не собираюсь пробиваться на Уолл-стрит, меня как-то к этому не тянет. Знаешь, о чем я подумываю всерьез? Хочу снова взяться за кисть.

— Живопись? Да ты ведь с детских лет не держал в руках карандаша! И думаешь, на это можно прожить?

— Подожди, дорогая! Ты же знаешь, у меня это всегда неплохо выходило, а сейчас я хочу попробовать себя в торговой рекламе. На кусок хлеба я всегда заработаю. А когда над нами не будут висеть кредиторы, можно будет заняться чем-то и для Души.

— Только, бога ради, не строй из себя Гогена, мой друг! — она чмокнула его в щеку. — И не бросай семью ради таитянской идиллии…

— Как ты сказала? Семью?

Паула встала, подошла к окошку и несколько минут смотрела на заходящее солнце. Когда она снова подошла к Энди, на ее щеках рдели отблески заходящих лучей и смущение от вырвавшегося признания.

Эндрю Хиллс-младший родился в сентябре, а ровно через два года маленькая Дениз заняла место в колыбели. К этому времени имя Хиллса уже красовалось на глянцевых обложках самых популярных американских журналов и издатели считали это честью для себя.

Когда Эндрю-младшему исполнилось три года, Эндрю-старший сделал свой самый крупный вклад в искусство живописи, и это отнюдь не была обложка для какой-нибудь «Саттердей ивнинг пост». Это его детище нашло себе приют в стенах Музея современного изобразительного искусства.

Первая выставка произведений Эндрю вызвала такую бурю восторга, что «Нью-Йорк таймс» сочла восторженный отклик на нее достойным своей первой полосы. В этот же вечер отметить столь выдающееся событие в доме Хиллсов собрались самые близкие друзья. Несколько экземпляров журналов с роскошно блестящей обложкой были торжественно сожжены, а пепел собран в урну, приобретенную Паулой специально для этой цели в магазине на распродаже. Месяцем позже Хиллсы были уже в состоянии приобрести просторный дом на вершине холма в Вестчестере. Одна только студия здесь с окнами на север по своей величине равнялась их прежней квартире.

Ему было тридцать пять, когда настоятельная необходимость заставила его принять деятельное участие в политической жизни города. Его слава художника и спортивные успехи (в свои тридцать пять он еще удерживал первенство по стране среди непрофессионалов) помогли ему легко вмешаться в политическую свару. И если раньше, даже сама мысль о политической карьере пугала его, то теперь, когда начало было положено, отступать было поздно. Он выставил свою кандидатуру на муниципальных выборах и, с необыкновенной легкостью собрав нужное число голосов, прошел в члены муниципального совета. Вскоре имя его уже было известно по всей стране, и меньше года понадобилось ему, чтобы установить деловые связи с влиятельными партийными кругами. Уже на следующих выборах в конгресс баллотировалась его кандидатура. В сорок лет Эндрю Хиллс стал сенатором.

Ту весну они с Паулой провели в Акапулько в очаровательном домике, построенном в тенистом прохладном месте у подножья горы, на самом берегу залива. И именно тогда Энди заговорил с женой о будущем.