НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 17 - Страница 11

— В тот момент мне было чертовски не по себе. Он в ее присутствии брал надо мной верх. Кстати, как это вы программируете, чтобы робот строил куры девушке? Ведь это бессмысленно! Какую же, черт возьми, программу вы умудрились в него ввести?

Пока я произносил эти слова, я уже понял, что к чему.

Понятное дело, Форд, восхищенный своей маленькой психологической шуточкой, пустился в объяснения. Я бы не смог его остановить, даже если бы попытался это сделать.

— Ну да, робот строил куры вашей девушке, — прокудахтал он. — Само собой, он возбудил в вас гнев и другими своими поступками — тем, что он передразнивал вас и садился в ваше любимое кресло, но так уж он был запрограммирован. Когда медсестра Уильямс тестировала вас, она просто-напросто подсоединила Р/26/5/ПСИ к выходному отверстию и прямо передала ему вашу мозгограмму. Помните, как несколько недель назад вы мне сказали, что любите общество самого себя? Этот робот обладал почти точной копией вашего собственного мозга! Вы-то этого не знали, но робот должен был с гарантией вывести вас из состояния апатии только из-за этой дьявольской идентичности! С вашим же собственным мозгом!

Я поднялся, чтобы идти. Что тут еще прибавить? Но, конечно, за Фордом осталось последнее слово.

— Как вам все это понравилось, мистер Джонсон? — крикнул он, когда я уже закрывал дверь. — Последние три недели вы жили в обществе самого себя!

Перевела с английского

Е. Ванслова

Одни профессии людей разрушают, другие помогают сохраниться. Давно замечено, что библиотекари, музейные смотрители, школьные сторожа, архивариусы не только живут дольше других, но и обладают способностью с годами внешне почти не меняться.

Якоб Дессауэр, прихрамывая, поднялся по восьми широким ступеням и впервые после двенадцатилетнего отсутствия снова вошел в здание института. Спросил у дежурного, где можно найти Хаархауса, Клебера, Винцке. Никого: кто умер, кто уехал в другие города. И вдруг он увидел старика Дубовски, лаборанта вивария. Дубовски не только остался на старом месте, но и совершенно не изменился: тот же лысый череп, те же глубокие морщины, та же колючая бородка, те же чернильные пятна на руках, та же серая, штопаная рубашка.

— Да, — с грустной улыбкой сказал Дубовски, — когда проносится ураган, первыми падают самые высокие деревья. А я уцелел. Как видно, никому не мешал и никому не был нужен.

Дессауэр оглянулся вокруг: в окнах тут и там треснувшие стекла, калориферы еле теплились. Впрочем, институт уже работал, в коридоре мелькали стажеры в заношенных белых халатах, и в воздухе стоял столь хорошо ему знакомый запах реактивов.

Он спросил у Дубовски, что стало с его бывшими коллегами.

— Почти все погибли. Одни на фронте, другие во время бомбежек… Клебер тоже погиб. Чудо-Клебер, помните, как его все здесь называли? Но смерть настигла его уже после войны. Это была такая странная, просто невероятная история. Разве вы не слыхали?

— Когда здесь был Гитлер, тут не было меня, — ответил Дессауэр.

— Ох, простите, я об этом как-то не подумал, — сказал Дубовски. — У вас есть полчаса свободных, а?… Тогда идемте, я вам кое-что расскажу.

Он провел Дессауэра в свою каморку. Через окно со двора проникал мглистый полуденный свет. Дождь волнами обрушивался на заросшие травой, заброшенные клумбы. Они сели на скрипучие табуретки. В комнате пахло фенолом и бромом. Старик Дубовски раскурил трубку и вытащил из стола коричневую склянку с притертой пробкой.

— Спирт у нас в институте даже во время войны не переводился, — сказал он и налил по мензурке Дессауэру и себе.

Выпили. Помолчали. И Дубовски приступил к рассказу.

— Знаете, тут произошли такие дела, что другому я бы не стал рассказывать. Но вы с Клебером были друзьями, я помню. А значит, вы все поймете… После вашего отъезда в институте мало что изменилось. И сам Клебер остался таким же, как прежде, — упорным, мрачным, вежливым, вечно погруженным в свои мысли. Он говорил, что в нашей работе нужно быть чуточку сумасшедшим. А уж сам Клебер всегда был одержимый. И еще — вы, верно, помните — он был очень застенчив. Он после вас ни с кем близко не сошелся. И с годами он стал совсем странным.

— Да, это часто случается с людьми, если они подолгу живут в одиночестве, — заметил Дессауэр.

— Так вот, он занимался структурой производных бензоила, — наверно, еще при вас это начал. В армию его из-за сильной близорукости не брали. Не мобилизовали даже в самом конце войны, хотя тогда на фронт отправляли всех подряд. А для него сделали исключение — скорее всего потому, что военные очень интересовались его работами. Но версамин он открыл совершенно случайно.

— Версамин? А это что такое?

— Не торопитесь. Я хочу рассказать вам все по порядку. Давайте-ка выпьем еще… Так вот, сначала свои опыты Клебер ставил на кроликах. И вскоре обнаружил, что один из подопытных кроликов ведет себя очень странно. Он не принимал никакой пищи, но зато охотно жевал кусочки дерева и грыз железные прутья клетки. Спустя несколько дней он умер от какой-то инфекционной болезни. Другие не обратили бы на эту аномалию никакого внимания, но Клебер принадлежал к ученым старой школы. Он больше ценил наблюдения как таковые, чем возню со статистикой. На другой день он ввел еще трем кроликам производное бензоила Б/41 и получил примерно те же результаты, что и с погибшим кроликом. Кстати, в этой истории замешан и я.

Дубовски прервался, ожидая недоуменного вопроса, и Дессауэр не обманул его надежд.

— Вы? Каким образом?

— Понимаете, во время войны о мясе можно было только мечтать, — невольно понизив голос продолжал Дубовски. — И жена решила, что грех сжигать всех умерших подопытных животных в электропечи. И нам с женой стало время от времени кое-что перепадать: чаще всего морские свинки, изредка кролики. И надо же было такому случиться, что среди них мне попался один из трех кроликов Клебера. Но узнал я об этом попозже. Честно говоря, я люблю выпить. Норму я знаю, но без стаканчика вина или водки обычно дело не обходится. Однажды мы с моим другом Хагеном раздобыли бутылку водки. Было это на второй день после того, как я полакомился кроликом. Водка была чистая, отменная. Но мне она вдруг, хоть убей, стала противна. А Хаген твердил, что лучше он в жизни не пил. Начался спор, мы оба захмелели. Чем больше я пил эту водку, тем сильней ее ругал. В конце концов я обозвал Хагена упрямым болваном, и тот спьяну стукнул меня бутылкой по голове. Видите — шрам? И представьте себе, после удара я испытал не боль, а совершенно необычное удовольствие. На следующий день рана уже не кровоточила. Я решил залепить ее пластырем и, когда прикоснулся к ране, снова ощутил такое приятное чувство, что потом до самого конца работы незаметно то и дело до нее дотрагивался. Постепенно рана зажила, я помирился с Хагеном и забыл об этой истории. Но я вспомнил о ней несколько месяцев спустя и вот при каких обстоятельствах.

— Простите, но что же все-таки представляет собой Б/41? — прервал его Дессауэр.

— Я же вам уже сказал — это производное бензоила. Но главную роль играло спирановое ядро.

Дессауэр удивленно взглянул на него.

— Спирановое ядро? А вы откуда знаете о подобных вещах? Дубовски улыбнулся.

— За сорок лет в институте непременно кое-чему научишься. Да ведь тогда об этом даже в газетах были статьи. Не читали?

— Тех газет я не читал!

— Ах, да, простите… Словом, журналисты раздули из этого сенсацию. И какое-то время весь город говорил только о спиранах, будто идет процесс и это — подсудимые. Всюду — в поездах, в бомбоубежище, даже у школьников только и слышно было о некомпланарных[1] конденсированных бензольных ядрах, об асимметричном углероде в спиранах, о бензоиле, версаминовой активности. Вы, надеюсь, догадались, что первым эти вещества, позволяющие боль превратить в радость, назвал версаминами Клебер. Собственно сам бензоил играл малую роль. Главное было в самом ядре, в его структуре, похожей на самолетный хвост.