НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 16 - Страница 8

Мне было понятно, что тут не отделаешься генерацией нежности или другого возвышенного чувства. Демонстрация должна сработать на публику. Оставались эмоции, после которых диссертант не мог с гарантией рассчитывать на благожелательное отношение к себе оппонента.

Все это было известно Бурцеву ничуть не хуже, чем мне. Но он решил не отступать и попросил у оппонента разрешения продемонстрировать на нем генерацию эмоций ужаса.

— Попробуйте, — снисходительно ответил тот. — Но я не из пугливых.

Защита происходила у нас в институте. По просьбе Виктора привели из вивария подопытную собачку — вздорное драчливое существо ростом с котенка. Пока за ней ходили, Бурцев попросил оппонента подойти поближе и осведомился, не боится ли тот собак. Оппонент скромно дал понять, что не испугается и тигра.

Тогда Бурцев направил на оппонента прибор и крикнул собачонке: «Куси его!» Та не преминула воспользоваться разрешением и затявкала.

Дальше произошло то, чего никто не ожидал. Оппонент драпанул от собачки к дверям со скоростью хорошего спринтера. А вдоль прохода, по которому он мчался, люди вскакивали со стульев и бросались в стороны по ногам соседей — видно, веерообразный луч аппарата доставал и сюда. В зале возникла страшная сумятица — впрочем, лишь на несколько секунд, потому что Бурцев сразу выключил аппарат. Смущенный оппонент вернулся обратно, красный как рак. К счастью, он оказался человеком с юмором и не обиделся на диссертанта. Он долго с чувством тряс Виктору руку и даже погладил виновницу переполоха, перепуганно жавшуюся к ногам Виктора. Та, конечно, не упустила случая и тяпнула его за палец.

Генератор Бурцева лег в основу моего прибора. В этом не было ничего мистического. В конце концов, любовь — это тоже эмоция, только высшего порядка. Если генератор способен вызывать страх или нежность, почему он не может возбудить любовь? После анализа нескольких сотен эмограмм, которые чуть не свели меня с ума, я понял, что решение задачи возможно…

Почему всегда ходят вместе радость и боль?

К тому времени, когда эскизы прибора были вчерне готовы, ленты эмограмм сказали мне то, о чем я боялся догадываться. Но это было так — ни на одной Светланиной эмограмме я не смог найти знакомых мне и уже не загадочных всплесков. Светлана не любила меня.

Это открытие как будто ничего не изменило. Только какая-то тень легла на мою жизнь, словно призрак несбывшегося, и чтобы стереть ее, я просиживал в лаборатории до поздней ночи. Я погубил сотни лягушек и кроликов, я замучил расчетами электронный мозг. Я верил, что идея, мелькнувшая однажды в моей голове, может оказаться верной. Только эта мысль и поддерживала меня, потому что я все сильнее любил Светлану.

И как отрава, жило в моей памяти воспоминание о дне, когда мне показалось, что все будет иначе.

Однажды в воскресенье, перекусив в ресторане «Седьмое небо», мы забрели в парк. Кончался сентябрь, и женщины в синих халатах сметали с дорожек жухлые, мятые листья. Людей в парке почти не было, и наверно, только для нас в раковине эстрады духовой оркестр играл полонез «Прощание с родиной». Мы шли напрямик по блеклой траве, разгребая ногами шуршащие листья. Яркое, но уже не горячее солнце, белая дымка на горизонте и приглушенный расстоянием звон медных труб окрашивали все в какую-то тревожную краску, подчеркивающую зыбкую нереальность дня. Было грустно и одновременно радостно. В такие моменты веришь в самое несбыточное. Поэтому я сказал Светлане, что люблю ее.

Она остановилась и повернулась ко мне. За ее плечом виднелась подтянутая фигура капельмейстера, который беззвучно махал палочкой, и, повинуясь ей, послушные трубы ритмично поблескивали желтыми упитанными боками. Музыки в этот момент не стало — она растаяла, растворилась в неподвижном воздухе, и я слышал только, что сердце у меня стучит часточасто, как перед прыжком с высоты. Прохладные пальцы легли мне на глаза, и тут я почувствовал, что вокруг все поплыло, потому что Светлана поцеловала меня. А когда я снова смог слышать музыку, Светланы уже не было рядом.

Зачем она это сделала?

Снова и снова я задаю себе вопрос, на который нет ответа. Она упорно ускользала от разговора. Я обижался, иронизировал, мрачно молчал, высмеивал себя и ее — все было напрасно.

И каждую свободную минуту я отдавал своему прибору.

Она не знала, что когда я в шутку надевал на нее шлем и усаживал в экранированное кресло, микролокаторы проникали в глубь ее мозга, исследовали ее биополе, изучали биофизику ее ощущений и чувств, измеряли их частоты и амплитуды, а электронный мозг анализировал, сопоставлял, комбинировал, ища ту единственную резонансную частоту, что может вызвать на ее эмограмме всплеск, который я до сих пор напрасно искал у нее.

Теперь решение в моих руках, но я снова и снова откладываю опыт, потому что вся моя уверенность не может стереть ощущения поверхностности наших представлений о природе любви. За кривыми эмограмм, за толстыми тетрадями графиков встают передо мной такие глубины человеческого счастья и горя, что у меня пропадает всякая вера в могущество кибернетики и электроники.

И вместе с тем я чувствую, что Светлана уходит от меня. Это ощущение подсознательно, но я верю ему. И все равно не могу решиться.

Маленькая пластмассовая коробочка лежит на моей ладони. Нужно сделать только легкое движение пальцем, чтобы заработал генератор биополя. Но я думаю о непознанных тайнах ненависти, презрения, страха, отчаяния, я вспоминаю о тысячах трагедий, началом которых была любовь, и решимость моя тает. Любовь, привитая насильно, любовь навязанная, любовь нежеланная — не обернется ли она в одно мгновение в свою противоположность?

Мне страшно потерять Светлану. Я не могу этого допустить. Потерять ее — все равно, что потерять себя.

Иногда я вспоминаю, что есть человек, который завидует мне. Такова ирония судьбы. Без всяких аппаратов я вижу, что Виктор Бурцев тоже любит Светлану. И он уверен, что Светлана отвечает мне взаимностью.

Вскоре после ее отъезда Виктор пришел ко мне в лабораторию. Долго ходил, прихрамывая, из угла в угол, говорил о каких-то пустяках. Я видел его насквозь, но не испытывал к нему ни ревности, ни вражды. Не знаю, что этому причиной — наша давняя дружба или надежда, которая еще не оставляет меня. Он попросил закурить, нервно мял сигарету в пальцах, потом с усилием спросил, пишет ли Светлана. Я покривил душой, сказав, что она звонила (на самом деле звонил ей я). Он кивнул головой, раздавил в пепельнице незажженную сигарету и ушел. Я не удерживал его. Я видел, что Виктору еще хуже, чем мне, но чем я мог помочь ему?

Каждый вечер, возвращаясь из лаборатории, я иду все к тому же зданию, представляя, как увижу знакомую тень в светлом квадрате окна, как направлю на этот квадрат раструб излучателя. Я словно наяву вижу, как Светлана бросается к телефону и набирает мой номер, вдруг поняв, что любит меня, что ни часа, ни секунды не может больше без меня, еще не зная, что я здесь, рядом, что теперь я буду рядом всегда… Я слышу, как стучат по кафелю ее каблучки, легкая тень мелькает и дробится в светящейся призме, и две, три, четыре Светланы бегут, спешат, летят ко мне, и вот хрустальные стены расступаются перед ней, и я делаю шаг навстречу…

Если бы я мог знать, что ожидает нас впереди!

Виктора нашли утром на полу лаборатории. Он лежал возле включенной установки в плотно застегнутом рогатом шлеме, и его лицо было белее мела. Через несколько минут во двор института ворвалась, воя сиреной, машина «скорой помощи», и врачи захлопотали над неподвижным телом.

Причину несчастья установили быстро. Это не было самоубийством, как решил я сгоряча, ни небрежностью в опыте. Произошла случайная авария, предусмотреть и предотвратить которую было невозможно.

— Да, он в сознании, — сказал мне врач, когда я утром следующего дня пришел в больницу, — но слабеет с каждым часом. Возможно, длительное воздействие поля вызвало у него глубокую психическую травму. Он не желает бороться за жизнь, и это самое страшное. Тут мы бессильны. Конечно, мы делаем все возможное, но уколы, пилюли — это не то. Еще день, два — и конец.