Незаживающая рана (ЛП) - Страница 1

Перевод осуществлен на сайте http://lady.webnice.ru

Переводчик:Talita

Редактор: Anastar

Обложка: gloomy glory

Принять участие в работе Лиги переводчиков

http://lady.webnice.ru/forum/viewtopic.php?t=5151

Отгремели сражения. Люди вернулись к мирной жизни. Но для многих война так и осталась незаживающей раной в сердце.

Михась Василек.

Дует над просторами студеный осенний ветер, заметает под завалинки пожелтевшие листья, ворошит мокрый хворост в саду. Озорным сорванцом выскакивает из-за угла в тесный дворик, теребит соломенную кровлю сарая, словно дурачась, раздувает по Феклиной спине спутанную бахрому ее платка. От ветра и холода у старухи слезятся запавшие глаза, она то и дело выпрямляется и, приставив к чурбану гладкое топорище, вытирает щеки краем платка. Потом устало вздыхает и окидывает взглядом те дрова, что уже отсечены от жерделы.

Фекла очень устала, а нарубленного не хватит и на раз протопить печь.

Постояв с минуту и отдышавшись, она снова наступает ногой на жерделу и взмахивает зазубренными топором.

Над пустым картофельным огородом, над пастбищем и дорогой, что взбегает на холм, скрываясь в серой дали, медленно ползет осенний вечер. Куда-то спешат стремительные кудлатые тучи в небе, за домами в деревне тревожно блеет овца и важно гогочут гуси.

Фекла рубит, недолго отдыхает и постоянно посматривает на дорогу. Судя по всему, она кого-то ждет, и это ожидание болезненным отпечатком тоски и надежды светится в ее слезящихся глазах.

Наконец на холме появляется фигура велосипедиста, и Фекла по каким-то ей одной известным приметам узнает в нем колхозного почтальона. Велосипедист спускается по обочине дороги, потом внизу, под холмом, слезает с велосипеда, выводит его из колдобины и снова садится, локтем откинув на спину тяжелую сумку.

Чем он ближе, тем больше старуху охватывает нетерпение. Она кладет топор и выходит с неогороженного двора на грязную улицу. Руки ее нервно шарят по груди, без надобности ощупывают свитку, лицо сморщилось в мучительном выражении ожидания, а в глазах – нестерпимая тоска надежды. Вот почтальон свернул с дороги на улицу, и Фекла по грязи ковыляет навстречу, словно боясь, что он, не обратив внимания, проедет мимо.

Почтальон притормаживает, но не останавливается, и, подняв мрачное усталое лицо, грубо упрекает старуху:

– Ну что ты меня все стережешь? Нет ведь тебе ничего. Ничего нет! – кричит он ей в лицо и исчезает за углом.

Старуха точно каменеет на месте, долго еще смотрит вслед проезжающим, и в глазах ее – боль и удивление. Какое-то время она стоит, молча и неподвижно, оглушенная жестокостью человека. «Ничего нет», – шепчет пересохшими бледными губами и потихоньку вникает в смысл этих грубых слов. Разбитой тяжелой походкой она возвращается во двор к своему топору, но не поднимает его, а долго стоит над чурбаном и все смотрит в туманную даль. По ее обветренным коричневым щекам тихо катятся слезы.

Фекла долго еще смотрит на печальный холм, на грязную дорогу и словно наяву видит теплый июльский день, высокое ясное небо и густую рожь по обе стороны дороги. Это было в тот, уже далекий, памятный год, когда началась война. И тогда она тоже стояла здесь и с отчаянием в сердце смотрела на него, а ноги ее хотели бежать туда, за ним, за единственным сыном, ее Васей.

Он легко и упруго шагал прочь, по самые плечи закрытый несжатыми высокими хлебами, не обернулся, до тех пор пока не отошел далеко. А она, не отрывая от него взгляда, без умолку причитала, глаза застилали слезы и не давали насмотреться в последний раз на свою восемнадцатилетнюю надежду, на свое счастье, часть ее материнского сердца. Только там он повернулся к матери, к родному дому и селу, постоял так, помахал рукой, словно навек прощался со всем родным, своим детством, молодостью, и потом быстро исчез за холмом.

И исчез, видимо, навсегда…

Шестнадцать страшных, нестерпимых лет ежечасной болью отмерили свой счет в материнском сердце. Шестнадцать лет ожидания, надежд, неизбывной тревоги.

Иногда приходили письма в разных конвертах и с совершенно одинаковым содержанием: рядовой Сподак Василий Иванович в списках убитых и пропавших без вести не значится. Они смущали и обнадеживали, эти письма, но время шло, а надежды не сбывались. Соседи иногда говорили такое, против чего со всей материнской силой протестовало сердце. Фекла верила и ждала, днем и ночью. Эта вера поддерживала старуху в жизни, побуждала заботиться о себе, но год за годом проходили зря…

Тем временем медленно темнело, даль подернулась серой дымкой, в воздухе повисла надоедливая осенняя сырость. Пробудившись от задумчивости, старуха собрала заготовленные дрова и, коснувшись закрутки сеней, вошла в дом. Здесь было уже темно, чуть светилась в полумраке облупленная, закопченая печь, притулились в углу стол и две скамьи – вся домашняя обстановка. Светлыми квадратами синели два окошка, в одном не хватало стекла, и проем был просто заткнут. Старуха сложила дрова возле печи, прислушалась к знакомой тишине пустого дома и, не раздеваясь, опустилась на скамью. Так она еще долго сидела, думала все об одном и том же: где он, жив или нет?

Постепенно мрак совсем затянул комнату, только все еще белела у порога печь да серели окна. Фекла все сидела, не двигаясь, сложив на коленях руки и склонив в задумчивости голову.

На крыльце послышались чьи-то шаги. Она вздрогнула, и, как всегда на всякий стук, замерло сердце. «Он!» Не имея уже сил вскочить и броситься навстречу, она застыла в напряженном мучительном ожидании. Кто-то вошел в сени, зашкрябав рукой по стене, ища щеколду, и открыл дверь. «Неужели, неужели, неужели?» – в немом вопросе стучало сердце и молилось, чтобы было так. Но надежды старухи рухнули.

– Вы здесь, тетя? – раздался с порога знакомый голос соседской девушки Ульянки.

Сбитая с толку Фекла молчала, не в состоянии успокоить давнюю привычную боль.

– Что же это вы лампы не зажигаете? А я за спичками, если есть. У нас эти курильщики, будь они неладны, за день все потаскали. Не накупишься на них, дымокуров.

Фекла молча слушала и не слышала девичьего щебета, в голове ее плыли унылые давние мысли. Бессознательно старуха нащупала на припечке неполный коробок спичек и отдала соседке. Та все болтала о том да о сем, а потом, словно почувствовав, как далеко от ее разговора сердце Феклы, замолчала и, уже взявшись за ручку двери, вздохнула:

– Не мучьтесь вы уже. Что ж делать? Если где жив, то вернется. А если нет… Если нет, то пора уже забыть.

– Разве ж можно забыть? – мучительно откликнулась Фекла. – Если б хоть знала, что нет его, то легче было бы. А так… Он же как раз в завтрашний денек народился, перед покровами. На белый свет народился, а счастья, видимо, не суждено было узнать. Лежат, может, где одни косточки – знать бы хоть, в которой землице – в своей или – не дай бог – в немецкой.

Ульянка неловко переступила порог, боясь, что старуха расплачется, и непонятно, как тогда успокоить ее материнское горе. Но долгая боль уже высушила слезы старой Феклы, только сердце горело от нестерпимой муки.