Незамеченное поколение - Страница 75

Потребовалось страшное испытание войны, чтобы стало ясно, что у человечества нет другого выбора: или зап. демократия, или мир концлагерей, террора, принудительного труда и принудительных идей и чувств.

Усвоила ли эмиграция поучение этого трагического урока? Демократизация политических программ некоторых монархических и профашистских организаций свидетельствует о несомненном разочаровании в фашизме — сходство черного и коричневого тоталитаризма с красным стало за годы войны слишком очевидным. Широкие круги эмиграции начали понимать, что нельзя бороться с коммунизмом, не противопоставляя ему демократического идеала свободы и прав личности и что нельзя беглецам из-за железного занавеса, «выбравшим свободу», преподносить идеологии, так же отрицающие политическую свободу, как и коммунизм. В сторону демократии толкала и перемена мирового положения. Теперь только демократическая Америка может помешать большевикам захватить весь мир и только в Америке можно найти помощь для борьбы с большевизмом. Но Америка ведет холодную войну под знаменем свободы; чтобы включиться в эту борьбу нужно быть за демократию. Делались ли отсюда все выводы и соответствовало ли более демократическим программам действительное усвоение демократического сознания? Вопрос очень трудный. Рост влияния в общественной жизни эмиграции демократических и даже социалистических групп как будто дает основание для положительного ответа. Если прежде попытки политического объединения эмиграции обычно делались правыми, то после войны объединительная инициатива переходит к демократической интеллигенции, к которой до тех пор основная масса эмиграции относилась с враждой и недоверием. Правда, все это кончилось ничем. Лишний раз подтвердились слова генерала Миллера: «Всякое объединение ведет только к пущему разъединению». Но стоит ли об этом жалеть? Сомнения в целесообразности общеэмигрантского объединения в свое время вызказывали столь разные политические деятели, как В. Байдалаков, В. Поремский, С. Мельгунов, Г. Аронсон, Б. Двинов и многие другие. В № 41-м «Нового Журнала» М. М. Карпович, отметив неудачу всех объединительных попыток, из каких бы кругов правых, центральных или левых они не исходили, говорит:

«Вместо того, чтобы тратить усилия на достижение этой химеры (или сокрушаться по поводу того, что она недостижима), эмиграции следовало бы обратить внимание на поднятие в ее среде общего уровня политической культурности, настоящим состоянием которой мы, увы, похвастаться никак не можем. Я имею в виду главным образом ту широко распространенную нетерпимость, которая так часто отравляет атмосферу нашей эмигрантской жизни. Можно как угодно расходиться друг с другом по политическим вопросам, но недопустимо, без совершенно точно установленных оснований, заподазривать мотивы человека, высказывающего неприемлемые для вас взгляды. А между тем такие подозрения высказываются достаточно часто — и не только в личном порядке, но и публично и даже в печати… Эмоциональность этих и им подобных реакций иногда достигает такой степени, что она делает спокойное и объективное обсуждение серьезных политических проблем мало возможным. И надо признать, что за последнее время наша политическая полемика часто ведется на таком уровне, на каком она никогда не велась в былое время. Думаю, что эта нетерпимость и эта неспособность к объективному суждению играют гораздо большую роль в политической дезорганизованности эмиграции, чем какие-либо «партийные козни» или те или иные внешние обстоятельства».

Предложение М. М. Карповича мне представляется несравненно более мудрым и целесообразным, чем все проекты возможно широкого объединения эмиграции. Не установление своего рода «генеральной линии», а воссоздание духа подлинной свободы и терпимости и воспитание в верности этому духу поколения, идущего на смену умирающим отцам, по моему глубокому убеждению, является главным эмигрантским долгом перед русской культурой. Собственно нужно было бы, пока еще не поздно, пока еще живы последние носители русской демократической традиции, создать особую академию, которая воспитывала бы защитников и проповедников демократического идеала. Теперь в эмиграции больше, чем до войны людей, понявших, что нужно выбирать демократию, но это еще не значит, что окончательно изжиты все прежние антидемократические предубеждения. Из этих предубеждений самое, быть может, главное и самое упорное порождено нежеланием понять значение того компромисса христианства с просветительством, на котором основана демократия там, где свобода и социальный мир оказались наиболее устойчивыми — в скандинавских и англо-саксонских странах и прежде всего в Соединенных Штатах. Недаром у колыбели американской революции стояли кальвинизм и пуританство Новой Англии и просветительство джефферсоновской Вирджинии, и недаром даже и теперь, когда все несомненнее подтверждаются пророческие слова Вашингтона, что от судьбы американского опыта зависит «сохранение священного огня свободы», именно главным образом на Америке сосредотачивается критика основоположного для демократии синтеза христианства и просветительства.

Христианство-де искажено в американской цивилизации отказом от аскетизма и приспособлением к новой естественно-научной космологии; в вероучении либеральных американских протестантских групп осталось слишком мало божественного, чудесного и трансцедентного; социальная обязательность формального комформизма привела к развитию показной и лицемерной набожности. В воскресенье американский лавочник идет в церковь в невозмутимой уверенности, что между его верой в свободную борьбу за существование по Дарвину и христианским идеалом нет никакого противоречия;

Америка — это страна «Мэйн Стрит» и Баббит’а, и американская культура и есть та «массовая культура», которую с легкой руки Ортега и Гассет не критиковал только ленивый. Это — кока-кола, чуть ли не официально принятый фрейдизм, синтетическое сентиментальное и вульгарное искусство Холливуда и телевизии, и наивная иллюзия, что технологический разум способен организовать не только промышленность, но и всю социальную и духовную жизнь человечества.

С другой стороны, в этом компромиссе искажено и просветительство — утратив свой резко-антихристианский характер, оно утратило и свой героический революционный динамизм. Вера в скорый приход демократического тысячелетия была подменена идеей постепенных и осторожных законодательных преобразований. Но, в действительности, не демократические реформы, а только война и производство орудий уничтожения вывели Америку из хозяйственного и социального кризиса и не только Сов. Россию, но и Америку экономическое положение подводит к новой войне, как к единственному ответу на неразрешимые вопросы.

Если даже признать верность отдельных утверждений этой критики, по большей части слишком доктринерской и снобистической, нельзя не видеть, что, несмотря на все свои недостатки и опасности, демократическая американская цивилизация создала общество более свободное, более справедливое и более открытое для социального прогресса, чем какое-либо другое исторически известное общество, не считая британских и скандинавских стран, как и Америка, основанных на компромиссе просветительства и церковного христианства. Огромные реформы, произведенные Рузвельтом, явились настоящей бескровной революцией. В первый раз в истории человечества голод и нищета были почти полностью устранены и средний жизненный уровень поднят на неслыханную прежде высоту. Все это было достигнуто без нарушения социального мира, без насилия и террора и без того подавления свободы, которое в тоталитарных странах привело к умиранию творческой мысли. Америка, о которой рассказывали в 20-х годах американские «лишние люди», бежавшие с Мэн Стрит на левый берег Сены, уже ушла в прошлое и нужна действительно близкая к безумию степень максимализма, доктринерства, снобизма и недомыслия, чтобы ради какого-то утопического абсолютного совершенства отрекаться от этого, пусть и неполного, но реального осуществления свободы и справедливости. Мы знаем теперь, что на смену демократическому компромиссу приходит не «царство свободы» и не «рай на земле», а нечеловеческий мир концлагерей и поэтому нужно благодарить Бога, что Америка, спасенная Рузвельтом от социальной катастрофы, оказалась достаточно могущественной и великодушной, чтобы спасти и всю демократическую Европу. Без Америки европейские демократии, с их неспособностью принимать быстрые решения, раздираемые глубоким социальным кризисом и борьбой партий, давно были бы порабощены национал-социализмом или большевизмом, сильными единой волей, совершенной дисциплиной и псевдо-мистическим завоевательным духом.