Незабудки - Страница 42

Как подумаешь иногда усталый, каких маленьких людей собираюсь я описать – оторопь берет: зачем, кому это нужно? – и бросишь. А потом соберешься, и думаешь, и опять за свое: большие люди, думаешь, сами расписываются на страницах истории и у них имеется множество слуг, которые не дадут им исчезнуть. Но тихий, скромный человек так-таки и сходит на нет, такой хороший, милый мне человек, и вот нет никому до него дела.

Досада вызывает новые силы, и думаешь – а вот оттого и не дам я тебе от нас исчезнуть, живи, любимый человек, живи!

Не надо искать опору себе в людях отдельных: друг живет не в отдельностях, а в целом человеке, когда он, собираясь, слышит живое слово, и кричит, и хлопает руками от радости, или когда-то и где-то шепнул вам задушевное слово, или выглянул глазком из толпы, или вон против вас там в вагоне сидит и глядит куда-то вдаль с какой-то мыслью, а солнышко с той стороны лица раззолотило кудри, и одни реснички того глаза тоже святятся вместе с кудрями.

Ничего-то не нужно ей, этой милой девушке, от вас, и вы тоже боитесь спугнуть ее даже своим взглядом, но оба где-то в себе радуетесь, что вместе куда-то едете в один и тот же чудесный весенний день вашей жизни.

Вечером вчера вышел на улицу без всякого дела и поехал по метро в город. И вдруг мелькнуло мне знакомое чувство счастья своей личной свободы на мгновение: кажется, будто я владею мгновением жизни своей в толпе, как часто у меня бывает в лесу.

«А разве, – подумал я, – человеческая толпа не загадочна в жизни своей, как и лес?»

Человек близкий везде и всюду, только, чтоб заметить его, надо самому быть свободным, сильным, здоровым душой. Давайте же помогать и удивляться таким людям в первую очередь, а потом уж пойдем к труждающимся и обремененным.

Это – маленький вариант милосердия.

Ветер принес доброе семя и бросил его на камень. Оно изнывает о доброй почве.

Так личность, ее «хочется» ждет возможности войти в коллектив.

Мы, человечество, как отдельные корешки, питаемся одним общим стволом, и если я о чем-нибудь догадываюсь в себе, то это значит и для других корешков.

Вот почему, когда писатель говорит о себе, то говорит и о другом.

Забылся от горя и шел по дороге, опустив глаза. Но в лужице увидал лес, и на голубом деревья высились так прекрасно. Да откуда же такое прекрасное небо взялось? Посмотрел и увидел небо.

Так и мое искусство, друзья, не больше лужицы, в которую из-за нашей спины смотрится невидимый нам весь человек с природой своей, небом, деревьями, водами, и я пишу вам только, чтобы вы обратили внимание.

Вдруг понял, что слово общество заменяет нам теперь то, что раньше называли человеком. То самое, над чем я тружусь уже несколько лет: назвать одним словом всего человека (весь человек в одном лице в противоположность сверхчеловеку).

Но только у нас теперь под словом общество понимают организацию, между тем как всего человека я представляю себе как организм.

Умрешь и забудешь. Но бывает, о всех забыл и живешь – это что? Это значит – частью умер; для того, о чем ты забыл, – ты умер. И так мы живем, забываем, и умираем, и опять живем новые, не зная забытого.

Только немногие вспышки бывают у отдельных людей: вспыхнуть, чтобы не забывали, – и это остается, и складывается с другим, и скопляется богатство Незабываемого – культура человека.

Даже самое легкое дыханье ритма в душе поэта исходит от вечности, куда мы все друг за другом уходим. И врожденное всем нам чувство природы, культуры, связи – все это долетает до нас, живых, с той стороны, где собирается наша общая могила. Могила могил от начала веков!

Но это большая тайна, постигнуть которую можно только любовно-милостивым вниманием к жизни.

Что вы говорите мне о мертвецах! Есть разные мертвые, одни, которые из глубины пережитых тысячелетий и теперь властно определяют направление нашего современного лучшего, другие мертвецы, живущие с нами, обладающие часто бычьим здоровьем, пожирают наше творчество, прут нас всех живых упрямыми лбами в могилы…

Культура – это творчество в настоящем из прошлого в будущее, – и если мне лучше это удается в автомобиле, то и машина является средством культуры…

Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! Это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве кричал: у них же нет нашего «я и ты», – у них перепел весь один.

Семьдесят лет все «пить-полоть».

Как Бунин любил крик перепела! Он восхищался всегда моим рассказом о перепелах. Ремизов, бывало, по телефону всегда начинал со мной разговор перепелиным сигналом: «пить-полоть».

Шаляпин так искренне по-детски улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький… Сколько нас прошло, а он сейчас все живет и бьет во ржи: «пить-полоть».

Мы поодиночке прошли, а он не один, он един – весь перепел, в себе самом и для всех нас проходящих.

И думаешь, слушая: вот бы и нам тоже так; нет нас проходящих – Горький, Шаляпин, Бунин, тот, другой, третий, а все это – один бессмертный человек с разными песнями.

Великий портрет есть более чем просто живое существо: живое – это сам живой художник и к нему еще нечто, переживающее самого художника в поведении других людей.

Мост душ. Человек родится каждый для себя и даже первым криком своим заявляет право свое на весь мир. «Это я, – кричит он, – я, владыка мира, пришел!» Но когда начинает ребенок расти, его встречает другой такой же, с мандатом на владычество мира, и третий, и каждый. Так начинается борьба между всеми за каждого, пока, наконец, каждому не приходит необходимость в невозможной этой борьбе за господство кончиться.

И умирая, тогда видит мудрый, что не за себя он боролся, а за какого-то другого, кто лучше себя, и что каждый, сам того не зная, борется за другого, лучшего.

Так смерть у людей проходит, как мост их душ.

Против моего окна церковь вся облупилась, от купола остались только проволоки, – целая сеть каркаса, покрытая галками. Наверху сияет по-прежнему крест, а внизу вокруг церкви всякий хлам: столы опрокинутые, скамейки, железки какие-то, обручи, – как будто Спаситель опять рассердился, и опять выгнал торгующих из храма, и выкинул все их барахло.

Так вот и эта самая христианская наша личная мораль подвергается страшной критике времени. Время говорит христианину: «Ты не отделаешься теперь личными добрыми делами! Погляди на эту ободранную церковь – ее поставил еще более наивный, чем ты, человек, замоскворецкий купец. Он хотел церковью этой загладить свои грехи. Он, простой купец, гладил грехи свои церковью, как утюгом, ты же гладишь книгами, и все равно, лично вы себя спасаете, раздавая бедным копеечки, или все равно, тысячи, – все равно! Даже если и жизнь свою отдаете, спасая свою душу, – этим не спасетесь! Нужно самую душу отдать людям и спасать не себя, а людей».

Но, Боже мой! Есть и эти слова в Евангелии о душе. Значит, не Христос виноват в этой ободранной церкви, а тот наивный замоскворецкий купец, который церковью хотел загладить свои личные грехи.

И ты, писатель, тоже пиши – греши, молись – спасайся, но когда придет час отдать свою душу за други, не отделывайся от этого собранием своих сочинений: твои сочинения со временем обдерут так же, как ободрана теперь эта замоскворецкая церковь. И все твои внутренние полочки, скамеечки, перегородки – все будет выброшено, как вот теперь выброшен хлам из этого бедного храма (1946).

Все и каждый. Смотришь на цветущий луг – это одно, и смотришь дома на единственный цветочек, взятый с того же луга, – это совсем другое. То же самое лес и маленькое деревце из того же леса, пересаженное в свой огород. Миры одинаково прекрасные, но разные, и есть люди, которые любят плавать по морям, и есть любители налитого аквариума; одни смотрят на массы, другие на личность.

Луг цветет, каждый цветок непременно же поет свою песенку, хотя виден и слышен весь луг. Отдельного цветка не приметишь и не узнаешь, кто из цветов больше всех сделал для цветущего луга. Вглядишься, выберешь цветок отдельный, и он прекрасен, но это совсем другое, чем луг.