Неясный профиль - Страница 16

Я сделала последнюю попытку перевести все на легкомысленный тон:

– Но и речи нет о том, чтобы вы потеряли меня, Юлиус…

Он перебил меня:

– Вы должны понять: я очень, очень хочу жениться на вас.

Я выпрямилась, сидя в гамаке, испуганная этими словами, тоном, самой мыслью, испуганная тем, что эта фраза предполагает ответ с моей стороны, что мой ответ может быть только отрицательным и что я не хочу причинять ему боль. В очередной раз я почувствовала себя дичью, объятой ужасом и сознанием вины, под прицелом безжалостного чувства, которого не разделяю.

– Не отвечайте, – поспешно сказал Юлиус, и по его голосу я поняла, что ему так же страшно, как и мне. – Я у вас ничего не прошу, тем более ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали.

Я вяло опустилась в гамак, нашарила сигареты и тут вдруг сообразила, что пианист уже довольно давно играет. Я узнала мелодию, это была «Луна цвета индиго», и я машинально пыталась припомнить слова.

– Пойду лягу, – сказал Юлиус. – Извините меня, я немного устал, поужинаю в постели.

Я пробормотала «спокойной ночи, Юлиус», и он ушел, держа под мышкой одеяло, оставив у моих ног пляж, море и свою любовь, а меня – совершенно подавленной.

Часом позже я оказалась в пустом баре и выпила два пунша. Через десять минут появился пианист и попросил разрешения угостить меня третьим. Через полчаса мы называли друг друга по имени, а еще через час я лежала голая рядом с ним в его бунгало. На час я забыла обо всем на свете, а потом вернулась к себе крадучись, как неверная жена. Причем еще и трусиха. Я не обманывала себя: счастливая утомленность моего тела не могла заполнить безнадежную пустоту моего сердца.

Париж блистал в этот первый весенний вечер. Он весь был окутан светом неуловимых золотисто-голубоватых тонов. Мосты, казалось, повисли над водой, памятники парили в небе, а прохожие летали на крыльях. В этом состоянии нахлынувшего счастья я вошла в цветочный магазин, где навстречу мне с лаем выбежала такса. Кроме нее, здесь как будто никого больше не было. Прошло несколько минут, но никто не показался, и я спросила у собаки, сколько стоят тюльпаны и розы. Я расхаживала по лавке, показывая ей разные растения, а она с тявканьем бегала за мной, явно в восторге от такой забавы. И вот, когда я вдохновенно воспевала прелести диких нарциссов, кто-то постучал в стекло. Я убернулась и увидела, что на тротуаре стоит мужчина и, улыбаясь, выразительно постукивает себя указательным пальцем по лбу. Наша с собакой пантомима, длившаяся уже минут пять, видимо, позабавила его, и я ответила ему улыбкой. Мы смотрели друг на друга сквозь залитое солнцем стекло, которое было совершенно ни к чему, и пока собака все пуще заливалась лаем, Луи Дале толкнул дверь, взял мою руку в свою и больше ее не выпускал. Он был еще выше, чем я его запомнила.

– Никого нет, – сказала я, – странно, магазин открыт.

– Не остается ничего другого, как взять собаку и одну розу, – решил он.

И, вытащив из букета одну розу, протянул ее мне, а собака, вместо того чтобы возмутиться, глядя на это мелкое воровство, завиляла хвостом. Мы все-таки оставили ее на посту и вышли на солнце. Луи Дале по-прежнему держал меня за руку, и это казалось мне абсолютно естественным. Мы шли по бульвару Монпарнас.

– Обожаю этот квартал, – сказал он. – Один из немногих, где еще можно видеть, как женщины покупают цветы у собак.

– Я думала, вы в деревне. Дидье сказал, вы ветеринар.

– Я иногда приезжаю в Париж повидаться с братом. Присядем?

И, не дожидаясь ответа, он усадил меня за столик на террасе какого-то кафе. Выпустил мою руку, вытащил из кармана пачку сигарет. Непринужденность его движений мне очень нравилась.

– Кстати, – сказал он, – я только что приехал и еще не видел Дидье. Как он?

– Я говорила с ним только по телефону. Я сама вернулась всего два дня назад.

– Где же вы были?

– В Нью-Йорке, потом в Нассау.

На мгновение я испугалась, что он заговорит о Юлиусе в таком же резком тоне, как в нашу первую встречу, но этого не произошло. Он выглядел беззаботным, счастливым, спокойным, мне казалось, он помолодел.

– И правда, – сказал он, – вы так загорели.

И, повернув голову, стал меня разглядывать. У него были удивительно светлые глаза.

– Вы долго путешествовали?

– Я ездила навестить мужа, он болен…

Я запнулась. Мне вдруг показалось, что клиника в Нью-Йорке, и белый пляж, и Юлиус в обмороке, и неправдоподобно красивое лицо пианиста – все это было в старом заезженном цветном фильме. А действительность – это лицо моего соседа, серый тротуар и мирно зеленеющие деревья до самого конца бульвара. Впервые после возвращения я почувствовала себя опять в своем городе. Все так запуталось в последнее время. И слова Юлиуса в самолете – он просил забыть минуты слабости и помутнения разума на пляже, – и до странного восторженный прием Дюкро, нашего главного редактора, и облегчение в голосе Дидье по телефону – неясность и сомнение были теперь основными оттенками моей жизни. Я пыталась укрыться в своем «статус кво», как внушил мне Юлиус, но последние недели меня не покидало ощущение неразберихи и тоски до тех пор, пока такса и Луи Дале не вошли одновременно в мою жизнь.

– Мне так хочется иметь собаку, – сказала я.

– У меня есть друг в Версале, – сообщил Луи Дале. – У него недавно ощенилась сука. Щенки прехорошенькие. Я привезу вам одного.

– А какой породы?

Он засмеялся.

– Странной: помесь волкодава с охотничьей. Завтра увидите. Я привезу вам его на работу.

Я всерьез забеспокоилась.

– Но ведь им нужно делать прививки, нужно…

– Да, да, конечно. Вы не забыли, что я ветеринар?

И он прочитал маленький юмористический доклад о тех бедствиях, которым нет числа в жизни владелицы собаки, а я смеялась от ужаса. Время бежало катастрофически быстро. Был уже восьмой час, я должна была ужинать у непреклонной мадам Дебу, и это показалось мне смертельно скучным, как никогда. Я бы предпочла провести вечер, сидя на этом стуле, беседуя о собаках, кошках и козах и глядя, как город окутывают сумерки. Но вместо этого я должна была снова явиться на болтливое сборище, разумеется, сверх меры возбужденное мыслью о нашем с Юлиусом медовом месяце на прекрасном острове Нассау. Я пожала руку моему ветеринару и с сожалением ушла. На углу я обернулась и увидела его – он неподвижно сидел за тем же столиком и, откинув голову, смотрел на деревья.

Юлиус ждал в моей маленькой гостиной, пока я, на предельной скорости, переодевалась и красилась в ванной. Дверь я плотно закрыла. Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы оставила ее чуть приоткрытой, чтобы можно было поболтать, но недавняя речь Юлиуса, его предложение вступить в брак пробудили во мне рефлексы испуганной девственницы. Полное отсутствие опасности и было опаснее всего. И что еще больше раздражало: поскольку я не старалась понравиться мужчине, который ждал меня, я совершенно не понравилась в зеркале самой себе. В таком неважном настроении я и вошла в гостиную Ирен Дебу. Она подплыла к нам, выразила восторг по поводу того, как хорошо я выгляжу, и беспокойство по поводу бледности Юлиуса. Видимо, в его возрасте подобные любовные эскапады на отдаленных островах не идут на пользу. С ее стороны это был не более чем намек, или просто у меня разыгралось воображение, но я тут же вышла из себя. Из маленькой ничтожной содержанки я стала вампиром. Возможно, этот образ производил большее впечатление, но мне он тем не менее нравился. Я окинула гостиную взглядом, и мне почудилось на многих знакомых лицах любопытно-насмешливое выражение. Решительно, я становлюсь маньячкой. Вдобавок ко всему Ирен Дебу, поймав мой взгляд, тут же уведомила меня, что «дорогого Дидье сегодня, к сожалению, нет с нами, у него семейный ужин». На мгновение я представила себе Дидье и Луи, гуляющих по улицам Парижа, счастливых оттого, что они вместе, свободных от подобных вечеров, и страшно им позавидовала. А что делаю здесь я, среди этих сварливых стариков? Впрочем, я преувеличивала. Их средний возраст был не так уж велик, а чувства не так уж мелочны. Напротив, некое всеобщее довольство витало над этим собранием. Невероятно престижно было принимать у себя Ирен Дебу, но еще престижней считалось быть принятым у нее. В этом заключался заметный и всем известный нюанс. В нескольких парижских домах в этот вечер наверняка царили уныние и злоба. Впрочем, я отдавала должное выбору мадам Дебу, поскольку он был сделан по высшим законам самодурства: кое-кто из безусловных членов кружка был отстранен, зато приглашены некоторые соперницы, несколькими знаменитостями пренебрегли, а каких-то провинциалов приветили. Невозможно было понять причину ее благоволения или неблаговоления, и потому каждый был взволнован вдвойне: неумолимая Ирен Дебу держала скипетр своей единой воли и утверждала себя таким образом как истинная государыня. Она, должно быть, это чувствовала, потому что была болтлива и весела, как никогда, и словно умилялась успеху своих выходок. Одной неосторожной молодой даме, которая в простоте душевной спросила, не ждут ли сегодня чету Х, Ирен Дебу ответила таким «ну уж нет!», которое прозвучало убийственнее гильотины. И хотя ее «ну уж нет!» было всего лишь демонстрацией, имя четы Х не появлялось в светской хронике весь сезон.