Невысказанное завещание (сборник) - Страница 2

Поворотным моментом в судьбе будущего писателя стал его переезд в Казань, в город, который воспринимался им как центр национальной культурной жизни. А. Еники так объясняет читателю причины, по которым он не остался в Уфе – в городе, который полюбил, в котором жили самые близкие его родственники, а уехал в Казань: «Моның бер сәбәбе шунда ки, мин кече яшьтән диярлек татар әдәбиятын укып үстем. Казан ул минем өчен кәгъбә сыманрак бер җир иде. Әдәбиятка керәсе килгән һәркем шунда барырга тиеш кебек иде. Аннары Казан – элек-электән үк үзенең уку йортлары белән танылган шәһәр. Анда белемнең, һөнәрнең төрлесен алырга була. <…> Минем дә төп максатым, билгеле, уку иде. Хәер, дөресен генә әйткәндә, Казан һәрбер белем эстәп килүчене кочагын җәеп каршы алмады. Берәүләр максатларына тиз ирештеләр, икенче берәүләргә ирешүләре шактый авыр булды. (Ул чакларда социаль чыгыш дигән нәрсә еш кына кешенең язмышын билгели иде.) Әмма ничек кенә булмасын, мин дә шушы бик теләп, бик хыялланып килгән каламның шактый ук комлы туфрагына, азаплана торгач, тамыр җибәрә алдым. Әкренләп булса да үстем, әчерәк булса да, җимешләр дә биргәләдем…» [Еники, 2000, 4: 234]. «Одна из причин заключается в том, что я с детских лет полюбил татарскую литературу. Казань была для меня как бы святилищем, литературной Меккой. Каждый, кто почувствовал в себе тягу к писательству, казалось, непременно должен ехать туда. И потом, Казань давно славилась своими учебными заведениями. Там можно получить любые знания, научиться любому ремеслу. <…> Моей главной целью, конечно же, была учёба. Впрочем, если сказать правду, Казань вовсе не была приветлива с теми, кто хотел обогатить свои познания. Одни быстро добивались цели, для других это было очень непросто. (В те времена некая сила, называемая «социальное происхождение», поломала и покорёжила немало человеческих судеб.) Но как бы там ни было, после многих мук мне всё же удалось пустить корни в неприветливую почву этого города, куда ехал с такой надеждой и желанием. Хотя и медленно, поднялся всё же и плоды стал давать, правда, горьковатые…» [Еникеев, 1998: 212]. И далее: «Мин бит башта ук кая, нинди тарихи җиргә, нинди хикмәтле калага килүемне белеп килдем. Белеп кенә түгел, зур өметләр баглап килдем. Казан ул – татар мәдәниятенең үзәге, Казан ул татар әдәбиятының бишеге, шушында инде аның бөтен атаклы әдипләре һәм шагыйрьләре… Тукай үлгәнгә дә әле күп еллар узмаган, аның бөтен замандашлары исән-сау диярлек, шушында яшиләр һәм эшлиләр… Алардан башка монда хәзер күпме яңа әдипләр, яңа шагыйрьләр калкып чыкты. Мин аларның да кайберләрен, мәсәлән, Шамил Усмановны, Такташны укып та, ишетеп тә белә идем. Билгеле инде, минем Казанга килүдән беренче максатым уку булса, икенчесе, һичшиксез, шул әдип, шагыйрьләрне күрү, шулар арасына әкренләп булса да керү иде. Дөресен генә әйткәндә, килгән көннәрдән башлап, мондагы әдәбият дөньясы минем уемны гел үзенә тартып торды» [Еники, 2000, 4: 391]. «Я с самого начала отдавал себе отчёт в том, куда, в какое историческое место, в какой неповторимый город я попал. Скажу больше, я ехал сюда, лелея в душе немалые надежды. Казань – это центр татарской культуры; Казань – это колыбель татарской литературы, здесь живут знаменитые писатели и поэты… Со времени кончины Тукая прошло не так уж много лет, его современники ещё живы и работают… А  сколько новых писателей и поэтов появилось с тех пор. Некоторых я знаю – это Шамиль Усманов, Такташ, например, – читал их стихи, слышал о них самих. Я уже говорил, что главной целью моего приезда в Казань была учёба, а ещё я мечтал увидеть татарских писателей и поэтов, познакомиться с ними и постепенно войти в их среду. С первого же дня приезда мысль о том, что где-то совсем рядом живёт своей увлекательной жизнью мир татарской литературы, не покидала меня. Надо бы как-то разыскать дорогу, ведущую в него!..» [Еникеев, 1998: 355]. Работая курьером в книжном магазине, А. Еники однажды случайно встретил Ф. Амирхана, к которому относился с молитвенным восторгом, затем увидел его в театре в день постановки первой татарской оперы «Сания», ставшей большим событием в культурной жизни города. В первый же год своего приезда в Казань А. Еники посещает заседания кружка татарских писателей в Доме офицеров, на которых читали и обсуждали произведения молодых авторов, выступали властители дум тогдашней молодёжи  – Х. Такташ, К. Наджми и А. Кутуй. Начинающему писателю импонировала царившая здесь атмосфера свободы и равенства. А. Еники много размышляет о своём времени, об особенностях литературного процесса в 1925–1930-х гг. и позже, в послевоенное десятилетие. Он считает, что «всегда чувствовал своё время» [Еникеев, 1998: 425] («Мин заманны һәрвакыт каты тоеп яшәдем дип әйтә алам» [Еники, 2000, 4: 460]), но только книги способны дать ответ на вопрос: смог ли писатель понять его и выразить в своих произведениях.

А. Еники так излагает своё творческое кредо: «Иҗат эше минем өчен башта ук шәхси эш, өзлексез уйлану белән бәйләнгән күңел һәм намус эше иде. Мин бары үзем белгәнне, үзем ышанганны гына язарга тиеш дип уйлый идем. Ләкин, бер бәхәс чыкканда, миңа әйттеләр: «Син үзең белгәнне, үзең уйлаганны эчеңдә калдыр, ә безгә без таләп иткәнне яз!» – диделәр. Әмма үз күңелеңдә тумаганны заказ буенча гына язу? – Юк, мин моны аңлый да, кабул да итә алмый идем. Характерым белән мин әрсез, үҗәт кеше түгел, ишектән кусалар, тәрәзәдән керә белмим, ә кемгә дә булса ярау-ялагайлануны, гомумән, табигатем күтәрми иде. Шуңадыр инде миңа вакыт-вакыт бик авыр булып китә иде. Андый чакта ирексездән күңелгә Чеховның «Ненавижу насилие во всех его формах!» дигән сүзләре килмичә калмый иде. Әйе, дөньяга күз ачылыр-ачылмас хаклы-хаксызга төрлечә кыерсытуларны шактый гына татырга туры килде – тышка чыкмыйча эчтә кипкән күз яшьләре дияр идем мин аларны… Хәер, ул чакта гынамы соң?!» [Еники, 2000, 4: 451]. «Творчество с самого начала было для меня личным делом, делом совести, связанным с бесконечными размышлениями. Я всегда думал, думаю и теперь, что имею право писать лишь о том, что сам знаю и во что верю. Однако во время одного спора мне было сказано: то, что ты знаешь и думаешь, оставь при себе, а нам нужно, чтобы ты писал то, что мы требуем! Как писать по заказу не то, что у тебя на душе, не по совести?! Нет, я не могу понять и принять это и не смогу никогда. Я не из тех настырных малых, которые лезут в окно, когда их выталкивают в дверь, а угождать кому-то мне и вовсе мерзко – натура у меня не та. Поэтому временами мне становилось очень тяжело. В такие минуты на память невольно приходили слова Чехова: «Ненавижу насилие во всех его формах!» Да, у меня ещё и глаза толком прорезаться не успели, а уж сколько несправедливости, грубых окриков пришлось вынести – я бы назвал всё это горькими слезами, которые носил в себе и которые жгли меня изнутри… И если бы только в те годы!..» [Еникеев, 1998: 415–416]. Таким образом, в отличие от многих своих современников, над сознанием которых довлели каноны социалистического реализма, А. Еники отстаивает принцип свободы творчества и независимости художника от каких бы то ни было идеологических предписаний и эстетических догм.

Этим во многом объясняется трудный путь писателя в литературе. Несмотря на то, что А. Еники удалось опубликовать несколько ранних произведений (первый рассказ «Озын көй тыңлаганда» («Слушая протяжную песню») вышел в журнале «Безнең юл» («Наш путь») в 1926 г.[9], отдельной книгой была издана повесть «Дус кеше» («Друг») в 1929 г.), он в течение длительного времени был практически неизвестен широкой читательской аудитории. По словам самого писателя, «писал мало, печатался редко» [Еникеев, 1998: 386] («Бик аз язам, дөньяга аз чыгам» [Еники, 2000, 4: 422]). Молчание А. Еники в 1930-х гг. историк Р. Салихов объясняет следующим образом: «…его очень тревожила и пугала нездоровая моральная обстановка, существовавшая тогда в среде татарской творческой интеллигенции. Разгул вульгарного социологизма, агрессивные выходки «пролеткультовцев», нападки на деятелей культуры с дореволюционной биографией, нигилистическое отношение к классике не могли оставить равнодушным человека, преклонявшегося перед личностями и наследием Г. Тукая и Ф. Амирхана, мечтавшего о литературном братстве и свободном творчестве. <…>…в послевоенные годы, когда всем уже стало ясно, что в татарской прозе появилось новое, самобытное имя, популярному писателю всё так же было трудно публиковать свои сочинения. Мешало его равнодушие к актуальным темам, излишняя эмоциональность и психологизм» [Салихов, 2004].