Невинная девушка с мешком золота - Страница 15

Небеса смилостивились над нами, и мы в конце концов увидели пик Тенерифе. Но заходить на Канары не стали. Тем более что и заходить-то было некуда: все испанские поселенья исчезли. Вы даже до Канар не доплыли, проклятые трусы! Проклятое ваше береговое плаванье! Но и нам, лишённым возможности определяться в море, пришлось держаться в виду африканского берега. А ведь берберийские пираты похуже британских! Только мы к тому времени были смертельно злы от пережитого и смертельно опасны даже для них, а канониры наши были убийственно метки…

На рейде Кадиса нас уже встречали боевые галеры. Сперва-то мы подумали, что встреча будет торжественной… Но нашу старую добрую «Санта-Барбару» зажали между бортами, и на палубу горохом посыпались не солдаты и не матросы – служители Святой Инквизиции…

– Нашли святую! – гневно сказал атаман. – У нас ещё не додумались царскую стражу называть «святой». Все они – ябеды и ярыги позорные…

– Самое подходящее для них слово, мой бедный дон Лука. Весь экипаж – от капитана до юнги – связали и первым делом в рот каждому сунули кляп. Очень им не хотелось, чтобы мы говорили… Хотя зря старались: нам бы всё равно никто не поверил.

Так мы очутились в застенках Инквизиции. От нас требовали одного: сказать, где взяли золото. Речам о Новом Свете никто не верил – их просто пропускали мимо ушей. Впрочем, говорю я только о себе, ибо спутников своих увидеть мне уже никогда не случилось. Думаю, что пытали их столь же усердно, как и меня…

– Зря вы всё-таки побрякушки переплавили в слитки, – заметил атаман. – Вот бы и доказали.

– Я тоже сперва так думал, – ответил дон Агилера. – В моём матросском сундучке была, впрочем, одна вещица – подарок моей покинутой возлюбленной. Золотая бабочка тончайшей и преискуснейшей работы. Наверняка отцы-инквизиторы тут же расплющили её молотком, дабы не смущать умы, а золото, конечно же, пропили.

– Это как водится, – согласился Лука. – Это у нас первым делом. Как и у вас.

– Меня допрашивал сам Великий Инквизитор Торквемада. Я-то думал, что проклятый кровавый пёс давно сдох… Как же, сдохнет он! И сейчас, поди-ка, жив!

– Живёхонек, – подтвердил Лука. – Может, и не Торквемада он вовсе, а просто имя его принял…

– Да, выглядел он на удивление молодо для своих лет. Но это был он, и я впоследствии понял, кто и как продлил его гнусный век… Но об этом потом. Что-то в коридоре гремит – не ключи ли нашего стража?

Верно заметил великий эллин Антидот: вся-то наша жизнь есть борьба отвратительного с омерзительным. В самую точку попал.

Быть царём трудно, а царским сыном ещё труднее.

Государь царь Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслании, Патифон Финадеич, несмотря на малый рост и малые способности, имел великое множество жён. Церковники ещё спорили, сколько супруг достойно иметь царю: семь или семижды семь? Точной цифры никто не помнил, но вроде бы семёрка там фигурировала.

Патифон Финадеич раз и навсегда постановил, что – семижды семь и ещё разок на семь умножить. Он крепко завидовал султану Абдул-Семиту и многое у него перенял.

Да он и у самого себя многое перенял: ведь сам, почти что своими руками, спровадил в пекло родимого батюшку, Финадей Колизеича. Конечно, тех, кто запихал в горло царю Финадею хорошо смазанную ядом рыбью кость, давно уж не было в живых (после такого дела жить – это, знаете, даже как-то неприлично), но дурной пример заразителен.

Так что Патифон, подобно своему басурманскому собрату, сильно сыновей опасался. И ведь надо же – у такого сморчка получались именно мальчишки!

Другой бы сидел в окружении весёлой оравы косоглазых озорников да радовался на их детские проказы, а у Патифон Финадеича одна была заботушка, одна думушка: изведут, низвергнут!

Жён-то можно перечислить в монахини и тем самым из мирской жизни вычеркнуть, а что делать с сыновьями, коли их полсотни? И все на виду, как возможные престолонаследники?

«Вот как почую, что смерть подступает, так заделаю напоследок ещё одного пацана, – думал царь. – Вот он пускай моё наследие и расхлебывает. Ничего, управится: наша кровь, холодная, чёрная, густая, жмуриковская. Всегда обходилось и сейчас обойдётся. А я мужчина ещё хоть куда и хоть кому – могу ерусланским манером, а могу и французским».

Но с остальными-то что делать? Со всеми этими изведунами да низвергальщиками?

Решение подсказал случай.

Всех матерей с сыновьями разослали по разным городам и деревням обширной Еруслании – во-первых, с глаз подальше, во-вторых, к народу поближе. Пусть сперва жизнь узнают, а потом уж за престол цепляются!

И вот из города Сосковца прискакал гонец со страшным известием. Старшенький из детей, уже почти совершеннолетний Андон, пошёл во двор поиграть с малыми детьми в свайку. И тут приключилась с ним падучая, он и упал, да так неловко, что свайка вонзилась в шею. Малые дети от ужаса разбежались, а когда прибежали взрослые, царевича уже и в живых-то не было. Мать же царица Проскудия в отчаянии наложила на себя руки.

Бедный гонец полагал, что его за дурную весть царь тут же велит казнить, но Патифон Финадеич неожиданно прижал вестника к тощей груди и дал золотую денежку. Сам царь при этом неуместно хихикал и потирал ручки.

С тех пор то из одного, то из другого места, где поселились несносные наследники, скакали гонцы и докладывали одно и то ж: малые дети, свайка, падучая, умертвие, наложение рук.

Гонцов хотя и не казнили, но вместо золотой денежки давали медную, потому что весть не несла в себе ничего нового.

– И в кого они припадочные такие вышли? – недоумевал прилюдно Патифон Финадеич. – Не везёт мне, увы, мне, Патифон Финадеичу… Один я, как перст!

Однако с последним сыном, Липунюшкой Патифонычем, вышла промашка.

Прискакал гонец, как и в предыдущие разы. Весть была, на гонцово счастье, утешительной, да не совсем, поскольку в городке Куличе всё получилось не совсем так. Вернее, совсем не так.

Маленький Липунюшка родился до того хилым и немощным, что играть в свайку ну никак не мог: младенцы в свайку не играют. И по хилости да немощности бабки-ведуньи присоветовали старый проверенный способ: запечь недоноска в тесте и поставить в печь, дабы придать ему несколько живости.

Потом стряпуха поставила получившийся каравай на окошко, чтобы маленько остудить.

Но за сплетнями и прочими разговорами бабки позабыли про охлаждающегося младенца, а когда кинулись к подоконнику, никакого каравая там не было. То ли проходивший мимо богодул стащил, то ли звери хищные, которые, по словам иноземцев, свободно бродили по улицам градов и весей ерусланских.

А царица-мать, Восьмирамида Акулишна, налагать на себя рук не захотела. Вместо этого она повыла над окном, приказала страже перебить всех бабок-ведуний и сбежала в неведомые земли с конюхом по прозвищу Бирон, прихватив при этом все деньги и драгоценности.

Этого Патифон Финадеич никак не ожидал, и гонец не получил вовсе никакой награды. Царь даже впервые нарядил в городок следствие. Дознатчики ничего не дознали, хоть и перемучили всех оставшихся жителей. Переловили всех окрестных богодулов и нищебродов, допрашивали до смерти, но следов младенца так и не нашли.

Эта трагедия подвигла простой народ на сложение известной сказки про дедушку с бабушкой, которые по сусекам скребли да по амбарам мели.

Патифон Финадеич горевал страшно, поскольку боялся, что младенец на самом деле жив. Эта Восьмирамида Акулишна была баба хитрая, ушлая и дошлая. Надо же – даже рук на себя не наложила!

Царь до того дошёл, что вышел к народу и тут же, на площади, разодрал на себе одежды – правда, выбирал что поплоше.

Он посылал за рубежи доверенных людей – узнать, не объявится ли где баба с маленьким претендентом. Но люди-то были доверенные и по этой причине глупые. В землях, подчинённых Ватикану, их сразу же узнавали по частым матерным словесам и бросали в застенок Инквизиции.

Кто-то из них, видно, проболтался, несмотря на царское доверие, и возможного царевича стали искать уже в Европе – совсем другие люди и с гораздо большим успехом…