Невидимая сторона Луны (сборник) - Страница 17

Но теперь я знаю: до тайны добираются не по накатанной дороге, а по боковой тропинке, она – в конце не правильного, а ошибочного пути. У каждого ветра есть своя тень, и тени эти проясняют характер ветра и дуют в собственном направлении. Нужно хоть однажды наплевать на флюгер, выбрать направление, которое все полагают неверным, последовать неточным расчетам и положиться на шанс, который все отвергают. Нужно хотя бы один раз назвать Саву Западным Дунаем, и при этом не важно, что Америка не будет носить твое имя…

С этими мыслями и без книг застала меня весна. Она появилась утром, словно вышла из ночи, продолжая носить имя зимы, и мы ей не верили, хотя птицы уже возвращались. В белградских дворах сеяли траву и расставляли кукол, позаимствованных у детей, чтобы пугать воробьев. Дул «снегоед». Однажды вечером я вернулся домой и как-то странно себя почувствовал. Я огляделся и заметил перемену: все книжные полки были вновь полны. Я не очень удивился, у меня болели все нечетные зубы, и угрюмо подошел к желтой полке, на которой когда-то стояли мои книги. Они снова были там – все десять, изрядно поблекшие, но неповрежденные. Я взял одну из них, полистал и поставил на место. И тут же взял снова. Мне показалось, что я увидел в книге что-то странное. Я нашел страницу, на которую только что смотрел, и убедился – для любопытства были причины. В книге, которую я сам написал и лично вычитывал гранки, мое внимание привлекла одна фраза, самая обыкновенная: «Один из примеров – писарская молитва…»

Фраза как фраза, напечатанная точно так же, как и ее соседки, внешне ничем не выделялась, и однако же она меня поразила. Дело в том, что эту фразу я вообще не писал, она мне не принадлежала. Более того, ее смысл настолько не соответствовал написанному, что было очевидно – ее сюда вставили. Я взял красный карандаш и подчеркнул фразу-пришельца.

Я подвинул кресло к свету, положил в рот монетку, чтобы не заснуть, и начал читать книгу с начала. Около полуночи было найдено еще одно, а потом – еще два вставленных предложения. Я подчеркнул их красным карандашом и решил просмотреть все десять своих книг. Глаза слипались, я читал и читал, а на заре догадался просмотреть указатели имен. В указателях я обнаружил три имени, которых не знал и никогда не упоминал. Это облегчило мне работу. На страницах, где упоминались эти имена, действительно находились фразы-пришельцы. К утру охота закончилась и десяток выловленных инородцев я обвел красным цветом. Они вытеснили из книг мои собственные фразы, причем внешне совершенно ничего не изменилось, и я уснул, восхищенный мастерством наборщика, который так искусно подбросил кукушкины яйца в мое гнездо…

Время шло, мое удивление остыло, и странные вещи, случившиеся с книгами, я вспоминал лишь, когда зевал. Тогда я подходил к желтой полке и устраивал новый смотр. Сомнения быть не могло – в моих книгах все чаще и чаще встречались чужие фразы, искусно впечатанные так, чтобы не изменился внешний вид страницы; они, словно неизвестная зараза, словно раковые клетки, вытесняли все больше и больше моего текста, а упомянутые мной имена заменяли именами, абсолютно мне незнакомыми. Они понемногу пожирали пространство моих книг, разрушая их смысл и изменяя порядок чтения, новый порядок постепенно брал верх, и все больше красного цвета появлялось в моих книгах.

Дикие варварские ветры гуляли над листами книг. Косоглазое племя издевалось надо мной под личиной моего собственного имени, родные дороги зарастали бурьяном. А язык! Что за фразы попадались на этих страницах! Неизвестный выплевывал их, словно сливовые косточки. Дул северный ветер, «красный король», что закладывает уши. Я знал – при этом ветре глухие вызывают слышащих на поединок, ибо при нем все равны. Под этот ветер я боролся с неизвестным, который не выбирает ногу, чтобы ударить, который живет по ту сторону ветра, мочится на свою тень и носит в ухе чеснок. Я ощущал сквозь северный ветер крепкую ладонь, которой он держал мою руку, словно рулевое весло, и правил им, угадывал, как он втыкает золотую монету в хлеб, а хлеб пускает по ветру, понимал, что ему прекрасно известны причуды дней и ночей своей части года. Он сидел невидимый, расчесывал вилкой бровь и нес гибель моим словам, завоевывая пространство в моих устах, а я не в состоянии был ни одной своей фразы защитить, ни одной карты снести. Он же неделями и месяцами решал, с какой карты ходить, и все происходило невероятно медленно, но неотвратимо. Он явно не умел мыслить на языке, а расставлял в сознании предметы и сталкивал их. Он сажал рыбу, а пожинал волосы. Он танцевал, беременный сам собой, и ранил ноги о собственную тень на дороге, ибо шел не к солнцу. Иногда ему удавалось перепрыгнуть свою тень. Мы тасовали карты и бросали их на ветер…

В следующую весну под налетами «гуляки» я обнаружил, что уже целые страницы моих книг подчеркнуты красным. На них не осталось ни слова, написанного мной, ни черточки моего пера, не считая красных линий под строчками. Зато появился какой-то фантастический свет, годами царь, часами нищий, страшный и непонятный, свет, стекавший с пера неизвестного мне человека. Как бороться с тем, кто солит ветер и приручает вилку, кто завязывает узелок на усах, чтобы не забыть, как его зовут? Я отправился в магазин и купил одну из своих книг. Затем сравнил экземпляр из своей библиотеки с купленным. Все интервенты, все фразы-пришельцы были и здесь. Это значило, что они появляются во всех экземплярах, где бы те ни находились. В моих книгах, кроме названия и имени автора, больше не осталось ничего, что бы написал я. Однажды, когда дул «косарь», ветер, что играет на костях голени, пришла очередь и названий. Они исчезали, одно за другим, с корешков моих книг, а вместо них появлялись новые, точно так же оттиснутые золотом. Я начал постигать ту варварскую логику, которая связывала новые названия с текстом, строка за строкой заселившим мои книги. На обложках и титульных листах осталось нетронутым только имя автора – мое имя. У неизвестного были тусклые глаза, он носил свою смерть в кармане, как почтового голубя. Но он был здесь. А я ждал. Ждал и прислушивался к северо-восточной «кошаве» – черной королеве, что гонит Дунай вспять. Ждал, когда меня прижмут к стене, когда неизвестный пришлет мне с ветром свое имя, как трефового короля, и возьмет прикуп. И представлял себе его лицо – будто сквозь ржаной хлеб. Наконец это случилось. Сердце мое стало таким тяжелым, словно я объелся. С корешков книг исчезло мое имя и вместо него, напечатанное точно таким же шрифтом, возникло чужое. Варварское, как и книги, на которых оно стояло. Оно произносилось не губами, а через нос. Мне оно было совершенно незнакомым и не походило ни на одно, которое я прежде слышал. Вот оно:

P. S. Не решаюсь и подумать, что происходит с остальными книгами моей библиотеки, с сотнями, тысячами других книг. А вдруг и среди их названий поселились чужие? Что если их авторы носят теперь неизвестные мне варварские имена, вроде этого? Я хожу в красных очках и не смею взглянуть на названия и имена авторов на моих полках. Мой страх утомляет меня, и это подсказывает, что худшее уже свершилось. Протянуть ли руку, чтобы в очередной раз убедиться в неумолимой реальности, затопляющей окружающий мир, или же вернуться к непогрешимости «Атласа ветров» и зажмуриваться и дальше? Зажмуриваться абсолютно напрасно.

Ибо не только можно открыть континент благодаря неправильным расчетам, но и из-за точных расчетов потерять другой.

Кладбища стареют и умирают, как люди, только их век дольше человеческого. Когда белградское кладбище на Ташмайдане угасло, в лощине, что спускается к Дунаю между Хаджипоповцем и Карабурмой, сначала похоронили медведя, а потом перевезли туда и городское кладбище. За ним в мгновение ока переехали лавки, торгующие всем тем, что необходимо человеку в конце пути, когда ему уже ничего не нужно. Резчики по камню, жестянщики и литейщики, что делают кресты, поставили свои новые, на скорую руку сбитые будки, лишь только краска на них просохла, вдоль низины между Профессорской колонией и целиной. Появились там и мастерские другого рода, например, льющие статуи и колокола. Над одной из этих мастерских, в лощине, где ночью слышно, как суда борются с дунайским течением, жил после войны почтовый служащий по имени Неделько Михаилович. Он работал во Втором почтовом отделении на вокзале и забрел уже в то время жизни, когда на каждом углу человека ждет по году, а на каждом втором – по болезни. От привычек и желаний молодости у него почти ничего не осталось, разве что язык снова оказался без костей, то есть Неделько Михаилович опять, как в детстве, не мог произнести «р». Единственное, что он сохранил с молодости, была почти позорная и совершенно бессмысленная привычка: он обходил белградские рестораны, по праздникам и воскресеньям ходил в них завтракать, смотря на снег сквозь чашку, и воровал там красивые ложечки. Не понимая, зачем ему это нужно, он тем не менее со временем досконально изучил все разновидности ложечек во всех заведениях – от ресторана «Под талисманом» до того, что назывался «Бания». Он отлично разбирался в том, из какого материала сделана ложка, и иногда ту, что ему особенно нравилась, прятал в рукав и уносил домой. Этим тщательно отобранным ложкам почтовый чиновник давал имена небесных светил и подвязывал их к петлям своего старого пальто, так что теперь у него дома висели Меркурий, Марс, Юпитер, Луна, Венера и Сатурн, а одна последняя петелька оставалась пока пустой. Порой Неделько Михаилович испытывал странное чувство, что он понапрасну тратит время на почте, и поиск ложечек его в такие дни успокаивал. И вообще, это было единственное, что осталось ему от молодости. Он старел, и однажды, когда дула «кошава», а в домах бросали рукавицы в огонь, чтобы утишить ветер, он заметил, что его утомляет даже свист. Так обнаружилось, что он, оказывается, частенько свистит, чтобы скрыть изъян в носу, заставляющий дышать ртом. Это открытие стало для Неделько Михаиловича судьбоносным.