Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным - Страница 29

Скоро она уснула.

Ближе к вечеру Джозеф пошел в конюшню, по дороге едва взглянув на дерево.

– Это круг, – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Слишком жестокий круг.

Конюшня оказалась старательно вычищенной; в каждом стойле лежала свежая солома. Томас сидел на своем обычном месте, на краю яслей, и коротко кивнул, увидев брата.

– У суки койота клещ в ухе, – сообщил он сухо. – Дьявольски трудно вытащить.

Джозеф вошел в стойло, сел рядом с братом и тяжело опустил подбородок на сжатые руки.

– Как дела? – осторожно спросил Томас.

Джозеф посмотрел на пробившийся сквозь щель в стене солнечный луч. Мухи проносились в нем словно метеоры в земной атмосфере.

– Родился мальчик, – произнес он рассеянно. – Я сам перерезал пуповину. Рама объяснила, как это делается. Отрезал ножницами, завязал узлом и закрепил повязкой.

– Тяжелые роды? – спросил Томас. – Я спрятался здесь, чтобы не броситься на помощь.

– Да, было трудно, хотя Рама сказала, что было легко. Боже, как же упорно малыши не хотят выходить на свет!

Томас вытащил из кормушки травинку и в задумчивости сунул в рот.

– Ни разу не видел, как рождается ребенок. Рама никогда не разрешала остаться. Зато всегда помогаю коровам, когда те не справляются сами.

Джозеф беспокойно встал, подошел к маленькому окну и бросил через плечо:

– День выдался жарким. До сих пор воздух над холмами дрожит. – Закатное солнце расплылось, теряя форму. – Томас, мы ведь еще не были на хребте у берега. Давай когда-нибудь выберем время и съездим. Хочется увидеть океан.

– Я однажды поднялся на вершину и посмотрел вниз, на противоположный склон, – ответил Томас. – Там совсем дико, деревья такие высокие, каких я в жизни не встречал, и густой подлесок. Океан виден на тысячу миль. Я даже рассмотрел маленький кораблик – далеко-далеко.

Вечер быстро клонился к ночи.

Послышался голос Рамы:

– Джозеф, ты где?

Он быстро подошел к двери конюшни.

– Здесь. Что такое?

– Элизабет проснулась и хочет, чтобы ты немного с ней посидел. Томас, ужин скоро будет готов.

В полутьме Джозеф сел возле постели жены, и она снова протянула руку.

– Ты звала меня? – спросил Джозеф.

– Да, милый. Еще не выспалась, но хочу поговорить с тобой, прежде чем снова задремлю. Боюсь, потом забуду, что хотела сказать. Постарайся запомнить за меня.

В комнате быстро темнело. Джозеф поднес ладонь жены к губам, и она легко погладила пальцами его щеку.

– Что же именно, Элизабет?

– Понимаешь, пока ты был в городе, я съездила наверх, в сосновую рощу, и нашла там уединенную поляну с огромным зеленым камнем в центре.

В изумлении Джозеф подался вперед.

– Зачем ты туда поехала? – спросил он требовательно.

– Не знаю. Очень захотелось. Сначала зеленый камень напугал меня, а потом несколько раз приснился мне. Знаешь, когда окрепну, надо будет снова туда съездить и еще раз взглянуть на камень. Теперь уже он не покажется таким страшным и не станет являться во сне. Запомнишь, милый? Осторожнее, ты слишком сильно сжимаешь мои пальцы.

– Я знаю ту поляну, о которой ты говоришь. Странное место.

– Не забудешь отвезти меня туда?

– Нет, – ответил Джозеф после долгого молчания. – Не забуду. Но прежде подумаю, следует ли тебе туда ехать.

– Тогда посиди немного, я сейчас снова усну, – попросила Элизабет.

Лето устало тянулось, и даже когда настали осенние месяцы, жара не отступила. С религиозного собрания в Пасифик-Гроув Бертон вернулся в приподнятом настроении. С энтузиазмом описал восхитительный полуостров с голубой бухтой и рассказал об удивительных проповедях, которые ему удалось услышать.

– Когда-нибудь поеду туда, построю маленький дом и поселюсь навсегда, – признался он Джозефу. – Там многие остаются. Со временем появится замечательный город.

Младенец Бертону понравился.

– Наша порода, только немного измененная, – признал он и, обращаясь к Элизабет, хвастливо пояснил: – Уэйны – сильное племя; семейные черты неизменно проявляются из поколения в поколение. Вот уже почти двести лет у мальчиков такие глаза.

– Но цвет такой же, как у меня, – возразила Элизабет. – К тому же со временем глаза меняются.

– Дело не в цвете, а в выражении, – возразил, в свою очередь, Бертон. – Уэйны смотрят по-особому, по-своему. Когда собираетесь крестить?

– О, даже не знаю. Может быть, съездим в Сан-Луис-Обиспо, да и домой, в Монтерей, очень хочется попасть.

Дневная жара рано выползала из-за гор и сгоняла с навозной кучи мирно беседовавшую компанию кур. В одиннадцать солнце уже жестоко палило, но до одиннадцати Джозеф и Элизабет часто выносили из дома стулья и сидели в тени раскидистого дуба. Элизабет кормила ребенка, потому что Джозеф любил смотреть, как малыш сосет грудь.

– Сын растет не так быстро, как я думал, – пожаловался он однажды.

– Ты слишком привык к животным, – напомнила Элизабет. – Те растут намного быстрее, но и живут не очень долго.

Джозеф молча посмотрел на жену.

«Какой она стала мудрой, – подумал он с удивлением. – Успела многое узнать и понять».

– Чувствуешь, что изменилась с тех пор, как приехала в Нуэстра-Сеньора преподавать в школе? – спросил он.

Элизабет рассмеялась.

– Как по-твоему, внешне я изменилась?

– Да, конечно.

– Тогда, наверное, и внутренне тоже. – Она переменила грудь, переложила ребенка на другое колено, и мальчик жадно, словно форель наживку, схватил сосок. – Наверное, разделилась пополам, – продолжила Элизабет. – Еще по-настоящему об этом не думала. Привыкла рассуждать так, как рассуждают в книгах. А теперь перестала. Вообще не думаю и просто делаю то, что приходит в голову. Как мы его назовем, Джозеф?

– Думаю, Джоном, – уверенно ответил отец. – В нашей семье всегда были Джозеф и Джон. Джон непременно оказывался сыном Джозефа, а Джозеф – сыном Джона. Да, таков порядок.

Элизабет кивнула и посмотрела вдаль.

– Хорошее имя. Никогда не доставит неприятностей и не смутит. В нем даже нет особого смысла. На свете так много Джонов – разных, и хороших, и плохих. – Закончив кормить, она застегнула платье и подняла младенца, чтобы вышел воздух. – Ты заметил, Джозеф, что Джоны всегда или хорошие, или плохие? Никогда не бывают никакими. Если это имя достается кому-то нейтральному, он от него отказывается и становится Джеком. – Она снова повернула сына и заглянула ему в лицо, а малыш прищурился, как поросенок. – Тебя зовут Джон, слышишь? – обратилась к нему шутливо. – Понимаешь? Надеюсь, никогда не станешь Джеком. Лучше будь очень плохим Джоном, чем Джеком.

Джозеф лукаво улыбнулся.

– Он еще ни разу не сидел на дереве, дорогая. Может быть, уже пора?

– Ну вот, снова твое дерево! – отмахнулась Элизабет. – Веришь, что мир вращается по его приказу.

Джозеф откинулся на спинку стула и посмотрел вверх, на крепкие ровные ветки.

– Теперь я хорошо его знаю, – проговорил он нежно. – Знаю так подробно и глубоко, что могу взглянуть на листья и определить, каким выдастся день. Смастерю в развилке ветвей сиденье для мальчика. А когда немного подрастет, вырежу в коре ступеньки и научу самостоятельно подниматься.

– Но ведь Джон может упасть и пораниться!

– Только не с этого дерева. Оно никогда не позволит ему упасть.

Элизабет посмотрела серьезно.

– По-прежнему играешь в игру, которая вовсе не игра?

– Да, – подтвердил Джозеф, – по-прежнему играю. Дай мне сына, положу его на ветки.

Листья уже утратили блеск и покрылись слоем летней пыли. Кора стала сухой и серой.

– Осторожнее, Джозеф, ребенок может упасть! – встревожилась Элизабет. – Не забывай, что он даже не умеет сидеть.

По двору, возвращаясь с огорода, прошел Бертон и остановился, вытирая со лба пот.

– Дыни созрели, и еноты уже тут как тут. Надо бы расставить ловушки.

Джозеф склонился к Элизабет и вытянул руки.