(не)ваша девочка (СИ) - Страница 38

— Будь нашей женой, Одинцова, — серьезно вглядывается в лицо.

— Давай жить неправильно, — Рома ласково улыбается.

Я теряю дар речи. Слезы выступают на глазах, и я молча протягиваю руку. К черту правила. Я жила все эти годы по правилам, а живой чувствую только сейчас.

— Надеюсь, подойдет, — Тимур неловкой улыбается и нанизывает кольцо на безымянный палец, — бабушкино.

И тут я не выдерживаю и всхлипываю. Кольцо будто ждало меня. Размер в размер. Прижимаю ладони к лицу и перевожу взгляд с Тимура на Рому. Слезы ручьем текут по щекам.

— Господи, — Рома откидывается назад и закрывает глаза, — я думал, откажет.

— Да кто же после бани отказывает? — Тимур смеется, но я слышу в его смехе облегчение.

Позади поскрипывает дверь и в предбанник заглядывает бабушка Маша:

— Ну? Согласилась.

— Согласилась, бабуль, — Тимур улыбается во все тридцать два ровных и белоснежных зуба.

Бабушка Маша смахивает слезы, подскакивает ко мне и хватает меня за руку. Смотрит на колечко с изумрудом, всхлипывает и поднимает глаза:

— Подошло!

Я киваю, и она тянет меня за собой:

— Пошли, милая, пошли!

Я едва успеваю сунуть ноги в кроссовки.

— Ой, а я так распереживалась! Даже рюмку настоечки махнула для смелости! Тимур бы натворил дел, если бы ты отказала, и Рома бы за ним. Со школы ведь любят.

У кустов крыжовника останавливается и обнимает меня. По голове гладит и приговаривает:

— Одного мужика сберечь тяжело, а тебе с двумя придется, но если любишь… — заглядывает в глаза. — Любишь?

— Люблю, — тихо отвечаю я, — но страшно.

— И с одним страшно, Аня, — бабушка Маша улыбается и обхватывает лицо. — В любви всегда страшно и ничего непонятно. Я своего схоронила и до сих непонятно за что полюбила. Вредный был, ужас.

Увлекает за собой по дорожке между кустов и аккуратных грядок к дому. Кутаюсь в полотенце и улыбаюсь. Мне рядом с бабушкой Машей уютно и безопасно, будто она моей крови и родства.

— Рубаху надень. Она на кровати лежит, — говорит бабушка Маша на пороге комнаты, — я тебе затем косы заплету.

И вот сижу я на стуле, в белой рубахе с милой вышивкой васильков по вороту, рукавам и краю подола. Бабушка Маша косы мне заплетает и тянет тихие напевы без слов. Вот уж точно мне сейчас ничего непонятно. Ко сну меня еще никто не готовил.

— Я до мужа любила одного паренька, — шепчет баба Маша и вздыхает, — да что уж. Я его и сейчас вспоминаю вечерами, но это не отменяло моей любви к мужу. Конечно, Даниле говорила, что только его одного и на всю жизнь, но ведь тот тоже в душу запал. И как я себя корила за светлые воспоминания, Аня. В подушку плакала, винила себя, корила. И как стыдно было перед Данилой. И никому об этом не говорила, даже подругам, только тебе… Да и тебе не стоило рассказывать. К чему тебе все это старческое нытье.

Я оглядываюсь. Печально улыбается:

— До глубокой старости пронесла этот секрет. Умер уже, наверное.

К горлу подкатывает ком, а глаза жгут слезы. Прожить столько лет в чувстве вины и не иметь возможности ни с кем об этом поговорить!

— Как его звали?

— Юра, — бабушка Маша с ласковой тоской улыбается. — Белобрысый, шутник, а глаза голубые-голубые, — касается моего лица, — любите, Аня, и не оглядывайтесь на других, а то будешь в старости, как я, девчонке молодой косы заплетать и плакаться о моем Тимурчике или Роме.

— Или сразу о двух, — тихо смеюсь и утираю теплые слезы с щек. — План был сбежать от двух.

— Любите вы, девки побегать, — бабушка Маша качает головой, — а мужикам дай только погонять красавиц. И это правильно. Нечего сразу их принимать.

Стоит ли бабушку Машу посвящать в подробности того, как у меня с Тимуром и Ромой все закрутилось?

— У нас все очень непросто, — обтекаемо отвечаю я.

— Ну еще бы, — бабушка Маша умело и ловко подвязывает косы лентой. — С Тимуром и Ромой просто? Это что-то из сказки, — вглядывается в глаза и хмурится, — набедокурили?

Очень хочется наябедничать на Рому и Тимура, чтобы получить дозу поддержки от милой старушки. Они устроили мне такой эмоциональный аттракцион, что даже опытная женщина лила бы слезы.

— Набедокурили, бабуль, — раздается мрачный голос Тимура. — Сглупили и пошли на поводу мальчишеских обид, а под ними так и тлела влюбленность. Вспыхнула при новой встрече, опалила и взяла злость, когда вновь в глазах увидел равнодушие. Это было больно, Аня.

Стоит в проеме, привалившись к косяку плечом. Рубашка расстёгнута под воротом на несколько пуговиц. Из темноты коридора подает голос Рома:

— И это нас никак не оправдывает, Анют. Я хотел верить, что вырос из детских штанишек и пытался себя в этом убедить очень сомнительными способами. И как бы нам ни было больно и обидно, мы не имели права делать больно тебе. Мы не умеем любить. Нам проще дернуть девочку за косичку, чем сказать, что она красивая и милая, потому что тогда ее презрение не так обидит. мы же сыграли на опережение и первыми укусили. Только вот не укусов хочется, Анюта.

— Определенно не укусов, — Тимур прямо и открыто смотрит на меня. — Ань, все могло быть по-другому, верно?

— Верно, — тихо соглашаюсь я. — У меня не было цели в школе вас дразнить или обижать, а после я пришла к вам за помощью… — я сглатываю ком слез. — Я не должна была приходить…

— Должна была, — Тимур переводит хмурый и темный взгляд на окно, — это мы вновь взяли и больно дернули тебя за косичку. Так сильно, что скальп содрали.

Я медленно моргаю. Метафора Тимура меня обескураживает. Да они точно что-то с меня содрали, а под этим чем-то вскрылся нарыв: нездоровые отношения с чокнутой мамой, брат наркоман и мой душевный анабиоз. Все могло быть иначе, однако…

— Вы уже учитесь любить, — говорю едва слышно, — и, может, вы теперь прежде чем дергать девочку за косичкой, будете с ней говорить?

— А девочка пусть тоже слушает и говорит, — в проеме появляется Рома. — И не убегает.

— Постараюсь…

— Так, — с наигранным негодованием вмешивается бабушка Маша, — попридержите обещания. Кыш! На крыльце ждите.

Тимур и Рома покорно уходят, и бабушка Маша требует:

— Встань, посмотрю на тебя.

Обходит меня по кругу, прижав руки к груди, мечтательно вздыхает, и закрадываются подозрения, что меня не ко сну готовят, и на мне не рубаха-пижама. Бабушка Маша приглаживает мои косы на груди, всхлипывает и обнимает. Может, бабуля Тимура тоже из секты и собирается меня в жертву принести?

— Все, пошли, милая, — берет меня за руку, — не будем тянуть кота за хвост.

Идем по сельской разбитой дороге мимо чужих дворов. В темноте бухтят собаки. Рома и Тимур подсвечивают путь смартфонами. Молчат.

— Куда идем? — спрашиваю я.

Я что-то туго соображаю. Мысль, что меня ведут на жертвоприношение, уже не кажется такой бредовой, потому что ночь на деревенской улице, если честно, пугает. Всего несколько фонарей, а один из них зловеще подмигивает.

А путь мы держим к маленькой деревянной церквушке на окраине деревни, но я все еще не понимаю, что происходит. Наверное, дрянь которой я надышалась, когда Тимур психанул, еще не выветрилась. На низеньком крылечке с керосиновой лампой в руке стоит высокий и тощий деревенский батюшка, чье лицо в тусклых отсветах похоже на бледную маску.

— Вот привела, — баба Маша кивает на меня, Тимура и Рому. — Давай венчать касатиков.

— Венчать? — шепотом спрашиваю.

— Пока мы в бане были, — Тимур наклоняется ко мне, — бабуля обо всем договорилась.

— Но разве это… правильно?

— Любовь идет от бога, — голос у батюшки скрипучий и тихий.

И я не нахожу слов, чтобы возразить. Во-первых, я удивлена, а, во-вторых, некоторые бы более лояльно отнеслись к жертвоприношению, чем к венчанию одной девицы с двумя мужчинами.

— Не переживай, милая, батюшка Володимир свой. Он хороший человек и видит мир шире, чем другие, — бабушка Маша улыбается мне.