Неуловимый монитор - Страница 1

Мне повезло. Случай, судьба — называйте, как вам угодно, но мне привелось стать участником необычайных морских приключений. О морских приключениях я мечтал с детских лет. Я зачитывался Станюковичем и Новиковым-Прибоем. Я был способен часами бродить по бульварам за моряками Днепровской флотилии, любоваться их белоснежными кителями и форменками, прислушиваться к таким будоражащим душу словам, как  ф а р в а т е р,  к о м п а с,  ш т у р в а л  или ф о р ш т е в е н ь.

Я хотел стать моряком. Это было мечтой моей жизни. Я тратил все деньги, которые мне давали родители, на книги о море, не пропускал ни одного фильма о моряках. Мой уголок в нашем домике на Подоле был увешан фотографиями пароходов и парусников.

Когда я уезжал летом к тетке, я превращался в одного из героев стивенсоновского «Острова сокровищ». Я становился пиратом. Мы разделялись на «береговиков» и «островиков».

«Береговики», как они себя называли, под командой своего предводителя Володьки Гуцайта имели штаб-квартиру в прибрежной пещере и громко именовали свою шаланду «фрегатом».

Мы, «островики», владели небольшим островком и старой залатанной лодкой, пышно именовавшейся «бригантиной».

Не раз сталкивались фрегат с бригантиной, не раз и мы, и береговики лезли на абордаж; пускались в ход кулаки и зубы, переворачивались пиратские корабли, и все мы вываливались в воду. Плавали мы, правда, как утки. Выбравшись на берег, вытаскивали потрепанные суда на песок, обсыхали и, помирившись, разжигали костер и пекли кукурузные початки. Тут, в стане страшных пиратов, они казались куда вкуснее, чем дома. А дома… дома с нас взрослые строго взыскивали за разбитые скулы, носы, за порванные штаны и рубашки. Я до сих пор помню, как драла меня ремнем тетка.

Отец не сочувствовал моему пристрастию к морским приключениям. Он много лет служил в управлении пароходства. В пароходах, буксирах, судах, уходивших вниз по Днепру, он искал не романтику, нет, а грузоподъемность и пассажироединицы!..

Он хотел, чтобы я, как и он, сидел с протертыми локтями, в до глянца просиженных брюках над листами отчетов. Чтобы и я к сорока годам тоже нажил брюшко, геморрой, облысел и стал носить выпуклые очки!..

Вот очками-то мне пришлось обзавестись рано — в десятом классе. Рухнула моя мечта! Где вы видели капитана в очках на мостике? Где вы видели очкастых сигнальщика, рулевого, матросов, бросающих на пристань концы?

Мать от всей души меня жалела. Отец же был очень доволен: теперь, решил он, сын пойдет по его стопам. А я еще больше возненавидел белые и черные костяшки счетов. Возненавидел ведомости и отчеты. У каждого — свое призвание. Отец находил поэзию в бухгалтерии, я — романтику в службе на море.

Раньше, встречая моряков, я себя утешал: «Погодите, я буду таким же, как вы». Наблюдая с днепровского берега за небольшими военными кораблями, я говорил: «Поплаваю на вас вволю». Я хотел быть глазастым сигнальщиком, штурманом! А стоило мне снять очки — и передо мной все расплывалось. Нет, не быть мне теперь моряком! Правда, Ксана… но я начинаю раскрывать сердечные тайны… А впрочем, все равно! Кареглазая, чернокосая Ксана меня утешала: зрение может и выправиться (я в это вовсе не верил). Она брала мои руки в свои и говорила, что любит (в это я, к сожалению, верил). Она целовала меня в темноте, над Днепром (ненавистные очки я прятал в карман). Говорила, что ей нужен я, только я, и ей все равно, кем я буду: бухгалтером, счетоводом, механиком…

Через два года Ксана вышла замуж за лейтенанта Черноморского флота и уехала с ним в Севастополь. Лейтенант служил на торпедных катерах и был удивительно симпатичным парнем. С горя я написал свой первый рассказ. Рассказ был — о неудачной любви. Удивительное дело — его напечатали! Меня попросили зайти в редакцию молодежной газеты.

Через год я был «специальным корреспондентом». Работа мне пришлась по душе. Отец не высказывал недовольства: несколько месяцев подряд я выкладывал на стол свои заработки. Бухгалтерия — точная наука. Отец, кажется, даже прикинул на счетах все мои дальнейшие перспективы… Славный мой старикан!

Работа «специального корреспондента» известна. Сегодня я ехал в Бердичев, завтра — в Житомир, послезавтра — в Жмеринку или в Одессу; то разыскивал ветеранов броненосца «Потемкин», то выходил на учения с артиллерийским полком; писал о колхозниках, о студентах, о талантливых музыкантах, певцах, футболистах, красноармейцах и краснофлотцах… Одни корреспонденции хвалили — и мою «хватку» отмечали на редакционных летучках; другие — ругали, и меня «прорабатывали» на тех же летучках в кабинете редактора. Тогда, приходя домой, я наотрез отказывался от обеда и ужина, ложился и зарывался головою в подушку.

В редакции были известны мои симпатии к морю. Меня именовали «знатоком по морским вопросам». Меня посылали писать о шлюпочных гонках, яхт-клубах, о моряках-комсомольцах Днепровской флотилии. Мне никогда не хватало места в газете. Видя, что я огорчен, товарищи подшучивали: «Опять редактор твоих марсофлотов зарезал?». Уреза́л редактор жестоко. Я понимал: сам виноват, меру знай!

Праздник на мою улицу приходил в июле, перед Днем Флота. Редактор подгонял: «Давай больше о моряках, Травкин! Побольше давай!». И вымарывал в эти дни только лирику: «вечерние бризы», «зеленые плещущиеся просторы» да «грохот прибоя», — он любил корреспонденции деловые, без излишних «красот».

— Держись строже на курсе, Травкин! «Строже на курсе» он позаимствовал из моих же корреспонденций. Знал бы он, товарищ редактор, сколько прочитано мною флотских романов, повестей, стихов, словарей морских терминов! Он бы, пожалуй, позволил мне развернуться! Знал бы он, как, приезжая в командировку в Одессу, я часами просиживал на бульваре, высоко над морем, упиваясь возникавшей перед моими глазами картиной. Я вооружался биноклем — и видел все как на ладони: океанский пароход тяжело разворачивается на рейде, собираясь в дальние южные страны. Белый теплоход Черноморской линии загудел возле мола. Через час он уходит в Батуми. Снуют юркие военные катера.

Тяжело вздыхая, отрывался я от скамейки: пора было бежать выполнять задание, собирать материал. И океанский пароход уходил без меня в дальнее плавание, и низкобортный танкер уже чернел где-то у самого горизонта, и «Грузия» или «Крым» вышли уже за портовые ворота…

В Киеве я любил небольшие серые корабли Днепровской флотилии. Ведь если матросов и командный состав пассажирского пароходства иначе не называли, как речниками, то кто бы осмелился назвать речником военного моряка, даже если он плавает по реке!

Однажды летом я влетел, — кажется даже не постучавшись, — к редактору:

— Александр Андреич! Завтра вступает в строй новый монитор!

Редактор поднял на меня усталые глаза:

— Новый?

— Построен на наших заводах.

— Отлично. Освети, Травкин…

— Подъем флага завтра! Приветствовать придут представители партии, комсомола, пионеры, трудящиеся с киевских заводов…

Редактор великодушно пообещал:

— Даю тебе целую полосу, Травкин. Кораблестроителей не забудь. Да подай материал поживее… и позначительнее…

Впервые редактор не предупредил, усмехнувшись: «Держись строже на курсе»…

Он был в отличнейшем настроении.

— А ведь я, Травкин, тоже хотел было стать моряком. Да не вышло. Стал газетчиком… А моря и реки — люблю…

Монитор был похож не то на черепаху, не то на подводную лодку. Голубой, плоскодонный, покрытый броней, с расположенной ближе к носу броневой башней, устремленной вперед, — он казался витязем в латах. Из башни высовывались жерла орудий — главный калибр. Кроме главного калибра, на мониторе были зенитки и многоствольные пулеметы, прятавшиеся в других, низких башнях. Плавучая крепость, речной линкор — вот как можно было охарактеризовать монитор, хотя и был он невелик, значительно уступая в размерах эсминцу. Где-то я видел снимки мониторов, плававших на Амуре. Те показались бы голиафами рядом с новым кораблем. И все же его можно было назвать и речным линкором, и плавучей крепостью. Не по величине, а по мощному вооружению.