Неугомонные бездельники - Страница 3

Внизу топорщилась огородная зелень, среди которой белели похожие на скворечники уборные. Эта зелень хоть и выделяла кислород, но начисто задушила нас. Бум-бум!.. А тут еще курятники, свинарники, дровяники. Колхоз, а не городской двор! Бум-бум!.. А живем почти в центре. Вон купол цирка, вон вокзал, а вон мелькает зеленая электричка за механическими мастерскими, где по-военному вспыхивают огни электросварки. Бум-бум!.. Вроде бы здорово, а вот, загнанные, избитые поварешками, отсиживаемся на крыше, а под нами шумят тетки, требуя управдома Лазорского и милицию. Бум-бум!..

Наклонившись, я вдруг свирепо крикнул в Юркино ухо:

— Хватит!

У Юрки чуть не выскочили глаза, как шарики из лопнувшего шарикоподшипника.

— Ты что, офонарел? — рявкнул он, опомнившись.

— Хватит!.. А то как двину, так и кувыркнешься отсюда!.. Барабанщики!

Юрка было взъярился, но я сполз к тополям и носком ботинка стал выскребать пыль из водосточного желоба. Рыжая и тяжелая, смешанная со ржавчиной, она поднималась и тут же оседала. Юрка с Борькой спустились ко мне. Юрка молча двинул меня локтем и пощупал макушку.

— Все еще больно? — спросил я примирительно.

— Фигня. Но я ей дам!..

— Ты, даватель, лучше вторые штаны поддень к вечеру — баня будет. Анечка раззвонит.

— Спорим, что она не пойдет жаловаться, — сказал Борька и с ленивой улыбкой протянул свою большую костлявую руку. — Боитесь?.. То-то. Если она пожалуется, мы покажем Юркину разбитую макушку, и неизвестно, кому больше попадет. Мы всех с макушкой обойдем.

Борька любил съязвить, но не сквозь зубы и без натужного хохота, как Юрка, а мягко, как будто пуховой подушкой ударит — хоть и растеряешься, но станет весело. Мне это нравилось. Он был умным, Борька, только его надо было понимать.

— Свою показывай! — окрысился Юрка, морщинисто собирая губы в щепоть и злюче блестя глазами.

— Моя целая.

— Могу разбить по блату, — и Юрка ехидно ощерился.

— Петрушка какая-то получается, — вздохнул я. — Дальше так нельзя. Надо что-то делать.

— Я ей сделаю!..

— Дело не в одной Анечке, — сказал я. — Тут — вообще… Надо всех вверх тормашками! И чтоб изнутри, а не тяп-ляп.

— Как это — изнутри? — сердито спросил Юрка.

— Как. Почем я знаю.

— А это вот как: Анечка тебя проглотит, а ты там у нее воюй, — пояснил Борька.

— А тебя, губастый философ, не спрашивают и не шипи, — огрызнулся Юрка. — Может, тебя заглотят…

Борька тряхнул головой и вдруг весело спросил:

— А кто может свою ногу на шею закинуть?

— На твою? — осклабился Юрка. — Подставляй.

— На свою, конечно.

— А ты?

— Не пробовал. Это я только что придумал. Ну ка, Борька скинул правую сандалию, ухватился за пятку и щиколотку, дернул, опрокинулся на спину и так остался лежать.

От крыши поднимался какой-то железный угар. Ржавые подтеки лишаями выступали на листах. Я стянул рубаху с майкой, раскинул их и улегся навзничь. Солнечные лучи мигом прошили меня насквозь и, как электроды, приварили к крыше… Сейчас бы горсть снега! Или сосульку бы!.. Какие у нас на прачечной вырастают зимой сосульки! Метра по два! Время от времени их срубают, чтобы не ломался шифер, а мы вывозим их на санках в огороды, где они и торчат до весны, как статуи с острова Пасхи. Да-а, зимой хорошо! Зимой весь двор наш!..

Вокруг было тихо-тихо. Мне даже показалось, что дремота сковала весь мир: заводы не работают, турбины стоят, не летают спутники, и все люди где-то полеживают, вздыхая… Но проурчал над нами самолет, сипло свистнул на путях маневровщик, а по дороге разозленно пронесся МАЗ, точно нарочно напоминая, что мир-таки не дремлет, жизнь кипит вокруг, и только мы киснем вот тут от безделья…

— Конечно, здесь они, суслики, загорают, — раздался знакомый говорок, медленный и картавый.

Я сел. По ветке крался Славка, мой лучший друг, а в развилке тополя сидел еще один мой лучший друг Генка-баянист.

— Привет! — крикнул я. — Что, музыкант, доремикаешь?

— Фасолякаю, — бодро ответил Генка.

Он еще ни разу не ступал на крышу — боялся. Сколько мы его ни уговаривали, ни дразнили — бесполезно. Однажды, правда, допекли, но все еще каемся — он сорвался. Спасибо, за ветку ухватился, повис и — ну икать. Мы испугались, кричим, чтобы подтягивался, а он молчит и только — ик да ик, потом — бух, но ничего, даже пятки не отбил. С тех пор — ша! Трусоват был Генка во всех наших делах, но и то молодец, что хоть вообще не отставал.

— Юрк! — окликнул он. — Тебя там зовут.

— Ну, вот, началось, — сказал я. — Поддевай вторые штаны.

— Кто зовет? — недовольно спросил Юрка из-под локтя. — Скажи, нету.

— Я так и сказал. Я сказал, не знаю, а они говорят: найди. Это те твои друзья.

Юрка подскочил так, точно его пырнули чем-то сквозь крышу, и стал живо одеваться, бормоча:

— А, черт, забыл… из-за этой поварихи, чтоб ей… Где они?

— Там, у ворот.

— А, черт!.. Мы же сегодня на рыбалку с ночевкой идем. А еще надо червей, удочки, жратву… Я ее придушу… Славка, скорей давай дорогу, а то!..

Славка, толстяк и увалень, переступал осторожно, как слепой, придерживаясь за верхний сук. Ветка под ним опасно пригибалась, норовя соскользнуть с карниза. Да-а, скоро ему — прощай, крыша, будет с Генкой куковать.

— Ух, братцы! — перевел дыхание Славка, сделав последний шаг и грузно садясь. — Путь свободен. Жми к своим дорогушам.

— Ты, Славчина-мужичина, повежливей с моими друзьями, а то передам. Они шуток не любят.

— Передай-передай.

— Не бойся, я так. Ну, приглашаю завтра на уху!

Бобкин подмигнул нам, юркнул на ветку и ловко, как бурундук, проскользнул по ней он всегда спешил к своим новым приятелям. Откуда и как они взялись я не знал, но только вот уже с месяц они нет-нет да и появлялись у ворот, и он, бросая все, летел к ним сломя голову. Я чувствовал при этом какую-то досаду, но она быстро улетучивалась. Черт с ними, с приятелями, лишь бы Юрка оставался своим парнем.

Славка спросил, что это внизу за шум, а драки нет. Я ответил, что драка была, и описал всю сцену.

— Зря это вы, — заметил с тополя Генка.

— Ты там помалкивай, зряшник… Пока ты пиликал на баяно, нас поварешками лупцевали, — злость на Анечку уже рассосалась, но злость вообще шевельнулась опять. — Потому нас и лупцуют, что мы кислятину разводим: зря, не надо, а вдруг… За горло их надо взять! — И я поймал в воздухе чью-то воображаемую шею.

Генка поперхнулся, как будто это я его схватил за горло, Славка принялся обкусывать и без того до мяса обгрызенные ногти, а Борька усмехнулся и спросил:

— Это как, снаружи?.. Ты же изнутри хотел.

— Все равно, лишь бы с пользой.

— Для начала предлагаю написать мелом у Анечки на двери: «Вас завтра зарежут!» — сказал Борька. — Хорошо?

— Хорошо, только ее этим не испугаешь, — заметил я. И она сразу поймет, чей это фокус.

— Хоть что сделай — поймут. Тут не делаешь — понимают.

— Это вы зря, — опять не вытерпел Генка. — Давайте я вас лучше на баяне научу играть.

Я вдруг вспомнил о девчачьем концерте и только гмыкнул, не зная, говорить о нем или нет. Сказал. Пацаны глянули на меня и тут же отвели глаза.

— Свой концерт мы уже дали, — заметил Борька. — Зрители кричат и прыгают до сих пор. Хорошо, хоть артисты высоко, а то бы давно разнесли их в клочья от восторга… Так что теперь очередь девчонок выступать.

— А я бы согласился, — сказал Генка.

— Ну, и валяй! — вздохнул Борька и отчужденно улегся на спину, выставив ребра, как ксилофон.

— А что, нельзя? — тревожно спросил Генка, завозившись в развилке. — Нельзя, Вовк?

— Почему?.. Играй, если хочешь, — ответил я и глянул на Славку — что скажет он.

Но Славка молчал, задумчиво шевеля своими полными, как гороховые стручки, губами. Он был молчун, наш Славенций, и ему это шло, потому что, когда он говорил, у него зубы стучали, не как, понятно, пишущая машинка, но постукивали. Конечно, мы могли бы выступить: Борька — с фокусами, Славка — с какой-нибудь гирей, Юрка — со свистом полухудожественным, я бы, в самом деле, прошелся на руках, если это кому интересно, но… Борька, пожалуй, прав — свой концерт мы дали, он еще даже не кончился и неизвестно вообще, чем кончится, так что, девочки, простите-извините…