Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы. - Страница 5
— Умер…
Но когда я, насадив кузнечика, потрогал серебристое рыбье брюшко, ёрш тотчас грозно вскинул плавник. Меня самого удивила эта его разборчивость, а Лена, почудилось мне, даже обиделась — на ерша ли, на меня ли, на нас обоих. Она гордо выпрямилась и не смотрела на ерша даже тогда, когда он, отлежавшись, коротко и отчаянно бился в траве.
Небрежно попросила она поудить немного. Я хотел наживить для нее, но она заявила, что все сделает сама.
— Но ведь ты боишься их, — сказал я. — И потом, это жестокая процедура.
Не слушая меня, она извлекла из коробки сучившего лапками кузнечика с жёлтым брюшком. Лицо её хмурилось. Между бровями пролегла настырная складка.
Из Алмазова приходили ещё некоторое время толстые письма, и почти все они были адресованы сыну. Мать не давала ему читать их, а он и не настаивал.
Закруженный вихрем городских впечатлений, скоро я и вовсе перестал думать о Шмакове. Но вот все чаще и чаще в памяти моей приходили в движение улегшиеся эпизоды прошлого. Они возникали свежо и ярко и всегда неожиданно— один такой случай мне особенно запомнился. Это была минута, когда наша случайная попутчица по такси, старая женщина, за которую я заступился, смотрела на меня растроганно и с благодарностью.
Диплом, распределение — все было позади. Меня ждала новая жизнь, и я отмахивался от счета, который предъявляла мне моя память.
С переездом из Алмазова в город такая абсолютно новая жизнь не началась для меня. Оставались мать и Вологолов, и моя материальная зависимость от них — еловом, наш основанный на давнем заговоре союз все ещё не распался. Мы продолжали вкушать его плоды. И вот только теперь я окончательно расставался с прошлым. Впереди простиралась прямая дорога, и разве имело значение, по каким запутанным тропинкам я выбрался к ней?
Перед ужином я принес в пластмассовой фляжке воды и попросил Лену полить мне — мыться с обрывистого берега было неудобно. Аккуратно положив на траву скользкое мыло, приготовил ладони, но вода не лилась. Я поднял голову. Минуту назад по–детски ликующая первому в своей жизни улову, Лена смотрела на меня странным серьезным взглядом. Она не сразу отвела его. Мгновение или два мы молча смотрели в глаза друг другу, потом взгляд её дрогнул и опустился, и на руки мне обильно полилась вода.
Растерянный человечек с крысиными зубками пытается заглянуть в глаза подростку.
— Ты не сделаешь этого! Ты ведь не сделаешь этого?
Лицо подростка бесстрастно, он подтянут и аккуратен, как манекен.
У нас был только один надувной матрас, и я думал, что Лена, желая на равных делить с нами трудности походной жизни, заартачится, как со спасательным кругом, но она с готовностью и удовольствием признала свое женское право на большие удобства. Нам даже не пришлось напоминать, что матрас предназначен для нее: когда я протиснулся в палатку, она уже лежала на нем. Фонарик, прикрученный алюминиевой проволокой к распорной палке, освещал её улыбающееся, в капюшоне спальника, лицо.
В субботу, как обычно, приехал любовник матери, но отец, вернувшись с работы, даже не заглянул в ком–на ту, а долго переодевался в кухне. С гостем поздоровался сухо и не глядя на него. Что могло означать это? Быть может, кто‑то открыл ему глаза и он собирается дать бой? Мать держалась в тот вечер с редкой для нее весёлой беспечностью. Заигрывая с мужехМ, шутливо коснулась его пальцем. Он хрюкнул и подпрыгнул на диване. Мать засмеялась.
— Родя щекотки боится, — сказала она и снова пощекотала его.
Загораживаясь локтями, он буркнул что‑то, но тут же визгливо захохотал, захрюкал, повалился на диван.
Жена — смеялась и щекотала его, а он, как ребенок, сучил босыми ногами. Её сын понял, что опасность миновала и в радостном порыве поймал одну ногу. Он щекотал её, а нога вертелась в его руках, вырывалась, сжимала и распрямляла пальцы — словно живое плененное существо. За столом благодушно потягивал пиво любовник матери.
Когда старика отпустили, он икал и долго не мог отдышаться. Жена щедро налила ему водки. Враг был раздавлен.
В ту ночь, в затихнувшем лесу, в палатке, где бесшумно спала на надувном матрасе Лена, я долго не мог заснуть. Я помнил, как Лена смотрела на меня, забыв о воде в пластмассовой фляжке, и меня не покидало ощущение, что я обманываю её, — что она принимает меня не за того, кто есть я на самом деле.
Новая жизнь ждала меня… Антона удивит, что я и о ней намерен рассказать ему. Разве весь последний год я, при всей моей — замкнутости, не был у него как на ладони, разве он не знает обо мне — всего? И все‑таки часто ему были известны лишь внешние события, тогда как действительные причины некоторых моих поступков оставались скрыты от него. Подозревает ли он, что конфликт с Императором доставил мне — скорее удовлетворение, нежели горечь и разочарование?
Он напоминал Петра Первого — крупный, подвижный, с выпуклыми глазами за стеклами очков и маленькими усиками. Сходство усиливал приятно рокочущий сдерживаемый басок.
Некоторое время я был единственным в лаборатории, кто не испытывал к Императору скрытого недоброжелательства. Страшась необъективности, я не позволил увлечь себя общему настрою, хотя для молодого моего тщеславия и было заманчиво оказаться в оппозиции к начальству.
— Так, — вдумчиво проговорил Император, — так. А кто был руководителем дипломного проекта?
Я ответил. Император, прикрыв глаза, покачал головой— как бы с удовольствием вспоминая что‑то.
— Вы знаете его? — спросил я.
— Ну! — Брови Императора взлетели. Он приятно улыбнулся. За стеклами очков блестели крупные и внимательные глаза.
Некоторое время он ласково глядел на меня, и мне показалось, он размышляет, как лучше помочь мне в моих первых шагах. Потом живо и сосредоточенно поднял руку, прося минутку обождать и одновременно извиняясь передо мною. Набрал номер телефона и долго говорил о своем, непонятном мне деле.
— Конечно! — сказал он после паузы с выражением сочного удовольствия. — Конечно! — и засмеялся своим рокочущим баском — так, чтобы смех этот был услышан на другом конце провода.
Слушая и поддакивая, вспомнил обо мне и доверительно подморгнул мне обоими глазами, как бы беря меня в соучастники разговора. Я отвернулся.
Когда он положил трубку, в его взгляде, вновь устремленном на меня, автоматически всплыло прежнее выражение искреннего участия. Но я видел, что мысли его ещё там, на том конце провода.
— Да, так я уверен, что мы сработаемся с вами, —с чувством проговорил он. — Нас объединяют общие интересы. Пожалуйста, верьте мне, Кирилл Родионович. Вы можете положиться на меня во всем. Буквально во всем.
Его голос звучал торжественно. Вероятно, он ожидал ответного изъявления доброжелательности, но я учтиво спросил, могу ли я идти, и вышел. Мне почудилось, что в слово «Родионович» Император вложил особый, интимный смысл, подчеркивающий нашу с ним внутреннюю близость.
В ближайшую субботу после своего первого визита Вологолов вновь появился в нашем доме—с шампанским и городскими сладостями. Приободрились и обрадовались все — мать, Шмаков и я, хотя у каждого причины для этого были разные: у матери — свои, тогда ещё не понятные мне, отцу льстило неожиданное внимание к нему нужного человека, меня же влекло разнообразие, которое вносили в нашу нервозную замкнутую жизнь редкие гости.
В следующий приезд Вологолова было уговорено, что он проведет у нас несколько дней, которые остались у него от прошлогоднего отпуска. Шмаков суетился, расхваливал весенний воздух и природу, обещал организовать рыбалку. Мать тихо сидела в кресле.
Император упорно именовал меня по имени–отчеству. То, что я был «Родионович», как бы гарантировало в его глазах мое заочное согласие на нечестность. Раз сделавший подлость не побрезгует повторить её… Я сознавал, что становлюсь жертвой собственной мнительности. Произнесенное рокочущим ласковым баском слово «Родионович» всякий раз напоминало мне Шмакова. И все‑таки я ещё надеялся, что думаю о Шмакове по инерции, что скоро это пройдет: между жизнью прошлой и жизнью нынешней лежал водораздел, я перемахнул его, и какое имеет значение, что осталось на другом берегу? Главное — ни разу не оступиться на берегу этом.