Нет мира в конном мире (СИ) - Страница 2

не поддающееся анализу. Но это "нечто" лишило покоя и потянуло к себе со страшной силой. То ли кровь заиграла, поскольку со стороны матери во мне течет кровь ураль­ских казаков, а стороны отца - офицеров-кавалеристов, то ли звезды так расположились, однако с этого момента вся моя жизнь вокруг них, лошадей, и завертелась.

На моих рисунках везде были лошади. Они скакали по кругу, прыгали через препятствия, паслись на лугу. Все изображалось вполне правдоподобно -- ноги лоша­дей забинтованы, из громкоговорителя льются звуки, и препятствие "каменная стенка" выглядит как настоящее, и уздечка нарисована правильно, с трензельными коль­цами. В моих альбомах появились вырезки из журналов, календарики, марки с лошадками. Настольными книга­ми стали "Самый красивый конь" и "Прощайте и здрав­ствуйте, кони" Бориса Алмазова.

Если бы в них автор написал, как все непросто в этом самом конном мире, как много в нем зависти и интриг, может, я была бы осторожнее, не совершила бы массы ошибок, не набила бы шишек. Впрочем, я не жалею. Это часть моей жизни и мне не за что себя винить. Я любила лошадей всей душою, а они меня. Это был взаимный ро­ман по большой любви. А большая любовь всегда прино­сит страдания, в которых мы очищаемся и крепнем...

В первый класс меня повела мама. Отец уехал в конце августа за грибами в Псковскую область. Шли проливные дожди, дорогу развезло, машина сломалась, и отец проси­дел под Псковом целую неделю. Он вернулся со связками сушеных грибов и ведрами брусники, из которой навари­ли вкуснейшего варенья. Но вернулся уже после первого сентября. Мама потом долго на него дулась и пилила при каждом удобном случае.

Класс наш оказался большим, сорок с лишним человек. Школа была "блатная", с преподаванием ряда предметов на французском языке. Училась я неважно, перебивалась

с "тройки на четверку", с французским вообще была беда. Не спасало даже превосходное произношение как след­ствие музыкального слуха. Тяги к учебе не наблюдалось.

В первом классе для ребенка вообще много непонят­ного и нового, я часто отвлекалась, пропустила несколь­ко важных объяснений, получила несколько неважных оценок... И как-то само собой получилось, что репутация троечницы прочно закрепилась за мной. "Француженка" Алина Алексеевна билась со мною насмерть, но прилич­ных знаний по ее предмету получить не удавалось никак. Приоритеты расставлялись по-другому. Единственная в Ленинграде конно-спортивная школа находилась на ули­це Марата, и все мои мысли бродили около нее. Принима­ли туда с 10 лет, конкурс -- огромный. Поэтому я упорно готовилась к экзаменам -- занималась фехтованием, пла­вала, прыгала на батуте.

Не скажу, что я была в классе хуже всех.. Но на фоне ярких личностей вроде музыкальной Лены Михайловой и вундеркинда Даши Цивиной смотрелась не особенно выигрышно. С математикой все обстояло сносно, но по­черк сформировался отвратительный, словарный запас маленький, а читала я вообще очень медленно. Складыва­ние букв в слова первые два года учебы давалось трудно.

Куда приятнее мечтать о будущем, в котором обяза­тельно есть место лошади. Как в чешском фильме "Три орешка для Золушки". В старых пружинах мне мерещи­лись стремена, в оторванных ремешках -- поводья, в от­печатках чьих-то ног -- следы копыт. Наверное, это была болезнь. Но самая сладкая и приятная болезнь на свете. Предавалась она контактным путем, имела короткий ин­кубационный период. Будущее показало, что болезнь ста­ла хронической и лечению поддавалась мало.

Родители не на шутку обеспокоились непонятным увлечением. Один раз ребенок попал на конюшю и сразу принялся буквально бредить лошадьми! Но в этом увле­чении нашлась и полезная сторона. Книжки про лошадей,

которые я поглощала в больших количествах, сослужили добрую службу. Сначала про лошадей, потом и про все остальное. Чтение открывало удивительный мир, и скоро оно уже стало совершенно необходимо мне.

Нелюбовь к чтению сменилась горячей любовью: книжку вечером у меня отбирали уже с боем. Иногда я читала под одеялом с фонариком, потому что не могла уснуть, не дочитав книгу до конца. Учебный процесс по­шел теперь гораздо веселее.

Но мечты поступить в конную школу так и не сбы­лись. Родители надумали сменить место жительства. Ре­шено, мы переезжаем из Ленинграда в Абхазию.

Отец родился в Ленинграде в мае 1940 года. Два года вместе с матерью и старшей сестрой он провел в осаж­денном фашистами городе. Затем их вывели и спасли. Ба­бушка рассказывала потом, что папа еще долгое время после войны старался держать в карманах сухари -- бо­ялся, что вдруг снова будет нечего есть.

Война подорвала здоровье отца. После тридцати лет он стал чувствовать себя совсем уж плохо и по настоянию врачей был вынужден сменить питерский климат на бла­годатный абхазский.

Отец купил половину ветхого саманного домика у вредной старухи бабы Клавы, и олимпийским летом 1980 года мы уехали в село Хейвани Гагринского района. Пер­вой на новоселье посмотрела мама и сообщила, что места там райские -- море в пятидесяти метрах от участка, от­личный сад, а позади дома -- горы. Я же мечтала только об одном -- чтобы там оказались лошади... Прощайте конноспортивная и художественная школа! И с друзьями -- Максимом и Наташкой -- придется расстаться.

Но лошадей, конечно, жаль сильнее...

Помню горячий южный воздух, который я вдохнула, выйдя из поезда Ленинград-Адлер, как мелькали в окне машины диковинные деревья -- платаны с плешивыми стволами, с которых клочьями слезала кожа, магнолии с

белыми одуряющими цветами и темными лакированны­ми листьями, белые и розовые олеандры. Как долго ехали на машине по петляющей дороге. И вдруг где-то справа, совсем близко, появилось море...

Живности на юге оказалось много. В поселке по по улицам ходили индюки и гуси, роняя перья. После насту­пления темноты протяжно и жалобно кричали павлины. Наблюдались и другие представители фауны. Но меня интересовала совсем другая разновидность. Большая и четвероногая.

И одна лошадь, к радости, все же нашлась. Меня по­слали за хлебом и сахаром в ближайший магазин. Это была лавочка, где можно было купить все, что угодно - кильки в банках и тетрадки в клеточку, югославские ко­жаные перчатки и яблочную пастилу, сливочное масло и велосипедные шины. Заправляла магазинчиком странно­ватая семья -- маленький юркий грузин Валико в кепке "аэродром" и его тихая, почти безмолвная жена. Которая была на голову выше мужа и в два раза толще.

Сельмаг являлся постоянным местом сборищ местно­го населения. Здесь располагалось что-то вроде сельско­го клуба. Вокруг него всегда собиралась толпа. Если не толпа, то несколько группочек стояло обязательно. Здесь встречались, делились новостями. Я могла только дога­дываться, о чем велись долгие и эмоциональные беседы. Грузинский язык мне еще предстояло изучить в школе, а по-армянски я знала всего несколько фраз. В самом мага­зине стоял удивительно приятный аромат -- смешанный из запахов хлеба, сахара и дегтя.

Выйдя из магазина, я заметила, что на лужайке за до­мом мелькнуло что-то каштановое. Сомнений не было -- конечно же, это лошадь! Гнеденький горбоносый ме­ринок щипал траву, внимательно обходя куски арматуры, торчавшие из земли... В сумке у меня лежали три бухан­ки душистого белого хлеба (такого хлеба в Ленинграде не найти) и двухкилограммовый бумажный пакет сахара.

Жаль, сахар не кусковой -- он был бы сподручнее для знакомства. Подойти к незнакомой лошади еще страш­нее, чем к собаке. Но надо же с чего-то начинать...

Я отломила кусок от буханки и протянула хлеб на вы­тянутой руке. Конь оторвался от поедания травы и втя­нул воздух ноздрями. А потом сам пошел мне навстречу. Как же восхитительно от него пахло -- конским потом и пережеванной зеленой травой! Гнедой взял хлеб бархат­ными губами и принялся пережевывать корочку. Я зна­ла, что свежим хлебом кормить лошадей нельзя и потому ободрала с буханки все корки, которые могли годиться в пищу животному. Объев каравай, гнедой невозмутимо удалился. Но мне хватило и этого. Я неслась домой, хло­пая себя по коленкам тяжеленным пакетом.