Несусветный эскадрон - Страница 18

Каким образом за ночь собрали всю эту технику, привезли из сельских районов людей, выставили посты, перегородили улицы – уму непостижимо. Но уже к началу рабочего дня Рига действительно была – вся в баррикадах. Их охраняли великолепные, плечистые, суровые мужчины, на лицах которых ясно было написано: враги попадут сюда только через наши трупы.

Было у меня подозрение, что Милкин восторг объясняется главным образом количеством плечистых мужчин. По этой части она промаха не давала…

– Ты разденься, – сказала я. – Дух переведи. Вот как раз кофе поспел.

– А ты еще не освободилась? – возмущенно спросила Милка.

– Я-то освободилась…

Я встала, сунула книгу в сумку и достала из шкафа две чашки. Пакет с пирожками уже с утра лежал на рабочем столе возле компьютера.

– Уму непостижимо, как в такую погоду можно торчать на баррикадах! – воскликнула Милка. – Ты как знаешь, а я им термос с горячим кофе понесу.

Она схватила наш редакционный термос, стоявший обычно в углу за столом, засыпала туда чуть ли не всю банку растворяшки и сколько получилось сахара из сахарницы. Я вздохнула – этот бы темперамент да в мирных целях… И отняла у нее банку с сахарницей. В это время суток мне полагался кофе – и гори все синим пламенем, а я его выпью.

– Погоди, я в городе еще пирожков докуплю, – предложила я, спасая из пакета две штуки, потому что Милка всерьез собралась штурмовать баррикады и их защитников. – Если в кафешке остались. Только хотела бы я знать, куда этот сукин сын подевался… Когда не надо, так он при мне – как хвост при заднице!

Милка сунула пакет в свою необъятнул сумку и посмотрела на часы.

– Половина пятого, – сообщила она.

– Ага…

Час назад я сказала ей по телефону, что жду нашего фотокора Гунара ровно в четыре. Исходя из этого мы планировали остаток дня.

– Может, он где-то языком зацепился? – вдруг сообразила я. – Ты же знаешь, эти возвышенные мужчины… Пойду посмотрю.

И вышла из кабинета.

Возвышенный мужчина перепугал меня до полусмерти. Завернув за угол, я увидела совершенно детективную фигуру.

Это был человек, выглядевший так, будто не он сам прислонился к стене, а его прислонили. Он опирался лопатками и затылком. Черная шляпа с довольно широкими полями, шикарная богемная шляпа, сползла ему на физиономию. Длинное пальто давало силуэт в стиле черно-белого шпионского кино. Похожая на сундук черная сумка с фотопринадлежностями стояла у ног.

И человек этот спал.

Я подошла поближе – и унюхала коньяк.

– Так!.. – грозно сказала я. – Хорош! Это тебе четыре ровно?

Но он все равно не проснулся.

Вести его в таком виде на баррикады я не могла – разве что нести. Плакал наш совместный фоторепортаж синим пламенем. Но и оставлять эту кариатиду в коридоре я тоже не имела морального права. Все-таки, солидные люди в редакцию заглядывают, крутить носами будут.

Я подняла его левую руку, поднырнула и накинула ее себе на шею. Вид был – санитарка выводит раненого бойца с поля брани. Причем раненого в обе ноги. По моей щеке царапнул красно-бело-красный маленький аусеклис.

Как я заволокла Гунара в кабинет – лучше спрашивать Милку. Она это со стороны видела и кипяток мимо чашек налила, а мне, честное слово, было не до смеха.

Будучи уложен в кресло и лишен шляпы, Гунар проснулся.

– А, это ты… – он улыбнулся и провозгласил: – Сын! Сын!!!

Тут все стало ясно. Его жена Лига после двух дочек наконец-то его порадовала мальчиком. Отсюда и коньяк.

– Сын!.. – повторил безумно довольный Гунар.

– Поздравляю, – но удержать вздох мне не удалось.

Дело в том, что на задних страницах моего журналистского блокнота, среди черновиков стихов, было и такое четверостишие:

Сына, понятное дело, еще никакого не было – иначе я не отводила бы душу на а-ля-историческом романе про любовь, свободу и прочие прекрасные вещи. Но молодость все еще была при мне, более того – я не опускала рук, сражаясь за свою любовь. И уже год сидела на своей маленькой баррикаде…

– Что будем делать? – спросила Милка.

– Дураков учить надо, – уже почти без злости ответила я. – Ничего страшного. Там же теперь телевизионщиков и фотокоров больше, чем защитников баррикад. Встречу кого-нибудь знакомого и договорюсь насчет пары-тройки снимков. А он пусть потом на планерке выкручивается как умеет. Я свою часть задания вовремя сдам!

Потом мы поспорили – запирать ли спящего Гунара в кабинете, что обеспечит ему некоторую безопасность от высоконравственных коллег, или оставить дверь просто прикрытой, что даст ему при нужде доступ к ватерклозету. И тот, и другой вариант были гуманны, мы только не могли решить, какие проблемы для Гунара хуже: с мочевым пузырем или с яростными коллегами.

Мы предпочли пожертвовать мочевым пузырем. Потому что собрать материал для репортажа и вернуться можно за полчаса. Авось не помрет…

Правда, пришлось сделать круг – в кафешке кончились-таки пирожки, а Милка непременно хотела прийти на Домскую площадь во всеоружии – с термосом и пакетом. Ну ладно, потащились мы с этим чудовищным термосом за три версты искать пирожки – и вполне могли бы попасть в Старую Ригу по мостику возле Пороховой башни, так нет же. Милка сквозь зимний парк увидела какую-то интересную суету возле Совета министров. Мы подошли посмотреть.

Естественно, как и всюду, где хоть что-то охраняли, горели костры. Совмин окружал забор из грузовиков, а по их бортам тянулся гигантский транспарант со словами: «Русские, под флагом России встаньте рядом, тут решается и ваша судьба!» Развевались два флага – наш и российский триколор, бело-сине-красный.

– Как здорово! – сказала Милка. – Ну, теперь империи – кранты!

Тут-то я и увидела этих бабуль.

Две бабки тащили алюминиевый бак с горячими пирожками. Подтащили к костру, собрали вокруг бака людей – и, когда мужики стали разбирать угощение, отошли в сторонку, как бы любуясь на сыночков и внучков.

Я слишком долго на них таращилась в умилении – и увидела, как они переглянулись. Сверкнули ослепительно белые зубы – и в сморщенных личиках прорезалась некая внезапная хищность. Но сомкнулись бесцветные от старости губы – и стало ясно, что слабое зрение опять подвело меня.

Под деревом сидела еще одна старушка – приметная, очень высокая, с суровым, даже грубым лицом. И держала плакатик со словами: «Боже, благослови Латвию и наше правительство!»

Плакатик был типографской работы.

На груди у старушки был самодельный аусеклис, с блюдце величиной. И после этого старушки стали мне мерещиться решительно везде – особенно на Домской площади, где мы отыскали знакомых и снабдили их наконец своими пирожками. Причем и сами угостились кофе, стоя у костра в полной эйфории.

Там же я задала первым встречным несколько вопросов о необходимости государственной независимости для Латвии, о том, все ли народы – в едином строю против империи, и кое-как накарябала десять строк в блокноте. Вопрос о фотографиях тоже решился моментально – завтра в десять утра я уже могла забрать их на вахте в Доме печати.

Странное было ощущение – как будто взрослые люди затеяли игру. И музыка звучала, и на баррикаде певцы с микрофонами стояли, и хоровод вокруг костра молодежь водила, а уж съестного было видимо-невидимо. Я бы назвала событие пикником наоборот – обычно горожане выезжают на природу с пирожками летом, а тут сельчане приехали в Ригу зимой. Но я не позволила себе шутить над святыми вещами.

Ведь здесь собрались проливать кровь за свободу.

– Гляди! – беззвучно потребовала Милка.

У костра сидел настоящий великан, блондин чистейшей пробы, такого оттенка ни одна импортная краска не даст. Это был викинг, это был Ричард Львиное Сердце в старой синей куртке и пестро-клетчатом шарфе. И с непременным символом свободной Латвии – аусеклисом.