Несусветный эскадрон - Страница 12

За ним-то и следила Кача восторженным взглядом.

Мач насторожился – сам он ни разу не ловил на себе такого взгляда. И парень еще раз ревниво глянул через плечо на гусара, пытаясь уразуметь, в чем же дело.

Не приплясывал, красуясь, его усталый конь, не горело на солнце золотое шитье мундира, да и ментик с доломаном, когда-то ярко-голубые, повыгорели, к тому же, дорожная пыль основательно покрыла жеребца и всадника. Но он подъезжал все ближе, и все самозабвеннее ловила девушка его взгляд.

Было в остром загорелом лице гусара, в мальчишески стройной фигуре, для которой военная выправка как бы сама собой разумелась, нечто такое, такое…

Но не в обаянии мундира, не в неизбежных длинных усах, не в лихой посадке крылась тайна. И даже не раннее серебро в густом пепельно-русом чубе и на висках, не пронзительность синих блестящих глаз, а что-то еще, неуловимое, недоступное пониманию, властно приковывало к нему душу.

Хотя серебро настолько шло ему, что уверенно можно было заявить – раньше, до седины, он не был так хорош. Хотя синева его глаз поражала издалека. А главная сила все ж заключалась в неуловимом…

Гусар подъехал совсем близко и улыбнулся Каче.

– Счастливый день, голубушка! – сказал он. – Что там у тебя в туеске? Не молоко ли? Пить охота.

И наклонился с седла.

– Кваша… – прошептала Кача, громче у нее не получилось. На подвижном лице гусара обозначилось веселое любопытство.

– Это пьют? Тогда – дай-ка отведать!

– Там на донышке осталось…

– Не беда!

Но испив кисловатой кваши, в которой плавали комочки творога и разваренные зернышки перловки, в особый восторг всадник не пришел.

– Жажду-то, надо полагать, сей лимонад утоляет, – философски заметил он, – но без великой надобности я его, пожалуй, впредь пить не стану.

И опять улыбнулся быстрой беспокойной улыбкой, от которой Кача, видать, совсем голову потеряла – не говоря ни слова, смотрела в лицо гусару, как бы уже принадлежа ему душой и телом.

Все это очень не нравилось Мачатыню.

– Скажи на прощанье, голубушка, где здесь дорога на Митаву? – спросил, собирая поводья, гусар.

Кача, слыша звонкий ласковый голос, но совершенно не разумея его смысла, с той же самозабвенной улыбкой обернулась к Мачу, как бы прося его ответить.

– В Митаву, милостивый господин, вам так просто не попасть, – сердито сказал парень. – Во-первых, наезженная дорога, что за лесом, ведет такими выкрутасами, что запросто сбиться можно и вместо Митавы в Вильно заехать. Там даже спросить пути не у кого – безлюдные места. Во-вторых, можно ехать прямо через лес, но нужен провожатый. Иначе приедете прямо в болото, милостивый господин…

– Болота бывают разные, – мудро заметил гусар. – Есть такие, где дно твердое – проедешь и шпор не замочишь.

– У нашего болота на редкость твердое дно, – сообщил Мач. – Те, кому повезло до него достать, в этом сами убедились. И так им это твердое дно понравилось, что они до сих пор там – на дне…

– Ясно… – сказал гусар.

– И в-третьих, – прищурился Мач, – еще одно мешает вам, милостивый господин, попасть в Митаву. Вы в другую сторону едете…

Гусар внезапно смутился и ничего не ответил.

Тут произошло непонятное и необъяснимое. Мач вдруг поймал себя на мысли, что синеглазый всадник не только Каче – ему самому понравился, хотя и не до такой степени. И как раз в тот миг, когда смущение смягчило резкие черты молодого лица.

– Вы, милостивый господин, очень торопитесь в Митаву? – уже что-то соображая, спросил Мачатынь.

– Да, спешу к месту дальнейшей своей службы, – вдруг сухо отвечал гусар, и лицо его мгновенно окаменело, а из прозрачной синевы ультрамариновых глаз, из самой ее глубины, вынырнула и скрылась отчаянная тоска.

Но лишь секунду длилась эта скорбная гримаска. Видно, красавец гусар стыдился столь явного выражения своих чувств, где бы это ни происходило, как устыдился бы в опасный час малодушия.

– А не пойдешь ли ты ко мне в провожатые? – неожиданно спросил он.

– Ты ведь, парень, как я полагаю, все здешние болота знаешь?

Мач и гусар обменялись взглядами.

И обоим все стало ясно на много дней вперед.

Гусар понял, что всеми правдами и неправдами уведет смышленого паренька из села за собой, в Митаву, а то и дальше.

Мач же понял, что всеми правдами и неправдами увяжется вслед за гусаром, который имел странную способность привораживать людей – может быть, даже помимо собственной воли…

– Я бы пошел… – и тут Мач развел руками. – Да отпустят ли?

Сказал он это, чтобы убедиться в правах и возможностях гусара.

– Здешние помещики должны служить армии лошадьми, подводами и провожатыми, – уверенно объявил тот.

– Да уж служат!.. Мало у нас лошадей пропало с этими военными повинностями! – возмутился Мач. – Покупают в хозяйство коня, так и зная – на один год, не больше! Двухлеток в работу берут, не дают им окрепнуть. Видели вы, милостивый господин, наших коней? Иная господская собака, мне сдается, в холке выше! И людей с подводами Бог весть за сколько верст загоняют.

Гусар призадумался.

– А как же? – тихо спросил он. – Война же… Ничего уж тут не поделаешь…

И добавил озабоченно:

– Да знают ли ваши господа, что Бонапартовы войска форсировали Неман? Что-то больно у вас тихо!

Мачатыню стоило великого труда скрыть радостную улыбку.

– А кто их разберет… – пожал он плечами с видом самым безразличным.

– Так, может, они тут и вовсе не знают? Так надобно их предупредить! – забеспокоился гусар. – Мало ли что? Пусть на всякий случай к отъезду приготовятся!

– К отъезду?! – тут на Мача и вовсе чуть радостный хохот не напал, да и Кача весело улыбнулась. – С чего бы господам уезжать?..

А сам уже знал – вот так и наступает свобода, господа садятся в карету и уезжают, а подневольный люд, поприветствовав освободителей, берется делить господское добро…

– Армия-то наша отступает… – и гусар опустил пронзительные синие глаза.

Так он сказал эти горькие слова, этот синеглазый гусар, как если бы усеянная мертвыми телами и брошенной амуницией дорога отступления пролегла прямиком сквозь его живое тело…

– Наш господин барон фон Нейзильбер живет вон там, за поворотом. Поедете вдоль опушки, от опушки начнется ограда парка, потом будут службы, а уж за ними ворота парадного двора, – объяснил поспешно Мач, не дожидаясь просьбы, но каким-то внутренним ухом ее уловив.

– Жди меня здесь! – решительно велел гусар и поскакал к баронской усадьбе.

Тут только Кача опомнилась, а Мач ошалело встряхнулся.

Они обменялись озадаченным взглядом. Кабы не стук копыт за поворотом, кабы не опустевший туесок – решили бы они, что это было наваждение.

В глазах Качи все еще колыхалось загорелое лицо красавца гусара. В ушах Мача все еще звучал его голос.

– Ну вот, все получается, как надо! – радостно воскликнул Мачатынь. – До чего же вовремя приехал этот военный! Теперь я скроюсь на недельку самым невинным образом! А когда вернусь – господин барон уже уедет с семейством в Ригу, староста тоже куда-нибудь удерет, и главное – тут уже будут французы! Представляешь – уеду я подневольным, а вернусь – свободным! Ты хоть знаешь, что за люди – французы? Слушай, они отрубили голову своему королю! А потом – королеве!

– А королеве-то зачем? – вдруг возмутилась Кача. – В чем провинилась бедная женщина?

– Откуда я знаю? – Мачу совершенно не понравилась глупая жалостливость девушки. – Наверно, приказывала крестьян пороть без причины… Или люди у нее с голоду мерли… Но, наверно, поделом ей досталось. А потом французы решили – раз они сами себя освободили, нужно и все народы освободить. И к нам идет их армия, а ведет ее сам император Наполеон Бонапарт!

На сей раз Мач уже не удивился тому, как в голову попало иноземное имя, да и вся французская история с ним вместе.

– И этот император из простых людей, – добавил он. – То ли капралом был в артиллерии, то ли вовсе рядовым.