Нестрашный суд - Страница 1

Кате повезло — она два летних месяца отдыхала и лечилась в Италии. Это та самая замечательная страна, которая на географической карте похожа на сапожок, там когда-то жил Микеланджело, а теперь поёт Челентано. Катя и ещё одиннадцать девочек из разных районов Западной России были бесплатно приглашены в Венецию, где и жили в маленьком пансионате под присмотром врачей, каждый день глотая по шестнадцать, а потом и по четыре разноцветных шарика — говорят, из моркови и чего-то морского… А так — полная свобода, ходи себе по городу у воды и смотри! Только чтобы утром в 9:30, к врачебному осмотру, была в палате, да на обед-ужин забегала. «Повезло!» — говорили друг дружке девочки. «Повезло!» — писали они домой на красочных открытках. «Повезло!..» — вздыхали они, когда ехали домой и разглядывали сквозь пыльные окна отечественного поезда убогие избы и мостки родины…

«Ой, сколько же мне нужно рассказать!..» — размышляла Катя, как бы собирая в душе горы света и радости, готовая поделиться ими с матерью, и отцом, и младшим братом Витей… И про посещение Флоренции с её выставочными залами и огромным Давидом на улице, и про Верону, и про Падую, и про саму Венецию с её гондолами и дворцами, про широкие и гладкие дороги Италии… И про манеры итальянцев, про то, какой у них красивый язык… И про долгую поездку в автобусе в оперный театр… надо же, как ласково прозвали: «Ля Скала»… и вообще, у них много этого «ля»… Народ ласковый, всё время смеются, поют, а у нас угрюмый, все злобятся друг на друга… Матери и отцу будет приятно послушать. И ещё не забыть бы, как она заблудилась однажды в Венеции, в самом ещё начале лечения, и как бесплатно её привёл к пансионату бородатый человек, голубоглазый, весь как бы в голубых волосах. Подтолкнул к колонне с крохотным лицом Матери Христа на белом лепном кружочке, и заплакал, и пошёл прочь. Кате показалось, что это никакой не итальянец… А какие там яркие, жаркие площади, когда каменная ажурная вязь на храмах как бы сплетается с вязью серебристых облаков в небе и оттуда щекочет тебе в груди. Много, много светлого, звенящего везла домой Катя, всю дорогу задыхаясь от счастья, но не участвуя в разговорах, только иногда открыв рот и кивая, приберегая все слова до той поры, когда она доберётся к своим… «Один» по-итальянски «уно», «все» — «тутто»… А ещё они любят объясняться без слов — Катя сразу, как увидит брата, приставит к щеке пальчик — это означает «сладко», «радость». Скорей бы домой!

Но дом у Кати был уже не тот и не там, откуда она выехала. Жила она прежде с родителями в селе Чудово, возле речки Чудной и озера Чудного, которое весной соединялось с речкой. По берегам плясали белые березняки, на горячих откосах вызревала земляника (сейчас, наверно, уж от солнца сгорела!). В озёрной воде белые и жёлтые кувшинки стоят, как салюты. Захочешь сорвать — стебли тянутся, как резиновые, и неожиданно рвутся: дундук!.. Будто говорят: дундук!.. зачем рвёшь? Но не сюда, не сюда возвращалась нынче Катя.

Весной в село приехали на машинах с красным крестом и на зелёном вертолёте прилетели люди в белых халатах и напомнили всем на сходке и по радио, что в этих местах восемь лет назад выпали нехорошие дожди. Так вот, на кого упало пять-шесть капель, так ничего, а на кого пятьдесят-шестьдесят, то уже человек мог заболеть. Но разве вспомнишь через столько лет, на кого сколько капель упало? Катя и вовсе не помнила тот апрель… Маленькой была. Говорили, где-то на Украине что-то взорвалось, а потом погасили. Катя только что второй класс закончила, радовалась — каникулы начинаются… Кажется, тоже кто-то приезжал, говорили — уполномоченный. ещё шутка ходила: упал намоченный… С чем-то вроде будильника ходил по селу… После его отъезда председатель колхоза Шастин приказал нынешние яблоки и прочие фрукты-овощи не есть и даже скоту не давать! Но, конечно, и сами ели, и скоту давали. Яблоки уродились огромные, алые. Брат Витя бил по рукам сестрёнку: нельзя!.. «Почему? — удивлялась Катя, разглядывая тяжёлый плод как бы с нарисованными лучами. — Я только посмотрю». Кожица, что ли, толще? Может кишки порезать? Или яд в мякоти? Витька трус, как девчонка. И постепенно забылась вся эта история со взрывом. И в последующие годы в деревне яблоки ели. И коров гоняли к пойме, в сочные травы. И за ягодой в лес ходили… Но вот нынче весной всех так напугали. С железными шестами обошли все окрестности, в землю их совали, в старое сено, и эти шесты всё попискивали и попискивали… На вертолёте прилетел толстый с погонами и постановил: село Чудово немедленно переедет. Для особого лечения отобрали двух девочек, Катю Жилину и Нину Бабушкину, только эта Нина попала в Германию… Увидеться бы, да где теперь? Нина со своими тоже небось куда-то переехала. Чудовлянам были на выбор предложены полупустые сёла в Поволжье и даже в Сибири. Катя-то как раз и ехала на новую родину — в Сибирь. Долго ехать — от границы пять суток. Родители с братиком ждут её под Красноярском, в селе Жёлтый Лог.

Интересно, что за Жёлтый Лог, думала Катя. Наверно, всё истлело от зноя и воды нет. Жёлтый Лог, улица имени Ленина, дом 31^а Вот уж она им расскажет про старинную речку Тибр… Говорят, русское слово «стибрить» — от названия этой речки. Русские матросы были некогда в Италии и стибрили какую-нибудь черноглазую красавицу. Вот и пошло слово «стибрить». А слово «слямзить»? В какой стране река Лямза?.

В Москве, перед тем как «итальянок» рассадить в разные поезда, их целый день водили по огромной больнице, из кабинета в кабинет. И слушали, и просвечивали. И анализы брали. И, ничего не сказав, только погладив по русым головам, отвезли на вокзал и усадили в поезда. Дали десять тысяч рублей на дорогу, и Катя успела их все уже истратить. Что делать, если буханка хлеба стоит…

Но разве эти горести могут заслонить в Кате радость, которую она везёт домой? И даже то, что тётенька-проводница сказала, что титан сгорел, кипячёной воды нет и не будет, и Катя пила сырую, и у неё разболелся живот… И даже неприятные взгляды какого-то небритого дядьки в тельняге и пятнистой куртке, пятнистых штанах и разодранных кедах… Он ей сиплым шёпотом то стишки собственного сочинения читал, то матерился, ощерив гнилые зубы, залезая на третью почему-то полку, под самый потолок плацкартного вагона, как раз над Катей. Катя лежала, зажмурив глаза, и мысленно успокаивала страшного дядьку, как успокаивают незнакомую злую собаку:

«Ты хорошая, хорошая, не трогай меня, я невкусная, одни кости и жилы.» Конечно, последнюю перед Красноярском ночь Катя не спала. Кто-то оставил на столике мятую газету «Российские вести» с портретом президента, вот Катя и делала вид, что читает её при тусклом ночном освещении, искренне надеясь, что угрюмого соседа с третьей полки портрет руководителя государства отпугнёт, тем более что ниже грозно чернел заголовок: «Пора решительно взяться за борьбу с преступностью!» А когда проводница объявила, что поезд подходит к Красноярску, Катя обнаружила, что у неё пропала из сумки шерстяная кофта, подарок для матери, — лежала на самом верху, а Катя всего лишь отлучалась в туалет, лицо и руки помыть. Катя заплакала и исподлобья оглядела соседей: и смуглую бабушку с двумя курчавыми внуками, узбеки едут, и отвернувшегося к окну, проспавшегося, наконец, дядьку в пятнистой робе, и носатого суетливого типа с золотыми зубами. И все, решительно все, показались Кате подозрительными, все могли украсть… И добрая Катя второй раз всплакнула, теперь уже от стыда — как она может подозревать людей на своей Родине? Этак и жить нельзя…

На перроне стоял братик Витя, держал в руке телеграмму, которую из Москвы послала домой Катя. Он подрос за это лето, лицо у него стало суровым, рыжие вихры были смешно обкорнаны, как у петуха. Ах, ведь это у нынешних пацанов во всём мире такая мода. Катя стояла перед ним вся в заграничной одежде, в нелепой панамке, с кожаным дорогим чемоданом — подарок итальянской больницы — и сумкой, в которой лежал для Вити очень похожий на настоящий пистолет с патронами. Витя же был, как тот сосед по купе, в афганке, в кроссовках. Он, конечно, сразу узнал сестру, но почему-то оглядывался и сопел.