Нестор-летописец - Страница 17

– Тогда займись ими, только чтобы не мешались здесь.

Левкий бросил корчемнику медный фоллис, затем серебряную резану. Сириянин поймал монеты на лету, схватил горюющего варяга за руку и утащил на поварню.

Вернулся Гавша, в мрачной тоске уселся за стол, допил остатки вина. Левкий Полихроний устроился на скамье против него.

– Не считал, в который раз я избавляю тебя от неприятностей?

– Что ты называешь неприятностями? – Гавша покосился на застонавшего варяга с кровавящимся виском. Сириянин взвалил его на плечо и унес.

Левкий понимающе усмехнулся.

– Ну, хотя бы ту монашенку, которая клялась, что ты взял ее силой. Мой послух убедил всех, что черница сама легла под тебя, и ты отделался всего сотней гривен. А мог бы стать изгоем из княжьей дружины. Князь Изяслав тогда сильно разгневался.

– Дело прошлое, – пробормотал Гавша.

– Эй, хозяин, – позвал Левкий.

Из поварни высунулся сириянин.

– Принеси красного самосского вина.

– Самосского нет, но есть превосходное хиосское, – не моргнув глазом, отвечал Леон.

– Неси. Если оно окажется не превосходным, я перебью весь твой запас амфор.

– Не сомневаюсь, господин.

Сириянин ненадолго скрылся, а затем выставил перед комитом расписную лакированную корчагу с круто выдающимися боками и тонкими витыми ушами. Красным по черному на ней были выведены греческие мужи, голышом упражняющиеся в ратном деле. Гавша подумал, что это особенно отчаянное храбрство – идти на врага с обнаженным, ничем не защищенным удом.

Левкий отпробовал вино и остался доволен. Велел добавить к нему блюдо жареной свинины.

– Отчего невесел, княж отрок?

Гавша смахнул с глаз кудрявый чуб. Угрюмо пожаловался:

– Ненавижу монахов.

– Мм?! – произнес Левкий, не отрываясь от кружки. – А прежде, помнится, любил. Монашенок. А?

– Монашки меня не грабили, – совсем затосковал Гавша.

– Ну-ка расскажи.

Гавша, выцедив сперва кружку хиосского, грустно поведал Левкию о мокшанских мертвецах и въедливом чернеце Григории.

– Оный смердолюбивый чернец привел с митрополичьего подворья раба. Тот возьми и узнай в мертвечине беглых холопов, что зарезали новгородского епископа. Меня обворовали на шестнадцать гривен. За убитых холопов по закону виры нет.

Гавша подцепил пальцами кусок свинины с костью и стал грызть.

– Найдешь свои шестнадцать гривен в другом месте, – бодро утешил его Левкий, перетирая зубами жесткую свиную жилу. – Для княжих кметей дело нетрудное – придумать, с кого и какую виру взять. Ты лучше подумай, каково теперь полоцким боярам, которых Изяслав бросил в поруб за тех самых холопов. Думали-то, что они на полоцком подворье прячутся.

– Что мне до полоцких, – с досадой отмолвил Гавша. – Может, они и порубили холопов. А вирником меня впервые послали, вместо хворого Вячка. Когда теперь еще пошлют.

Гавша бросил кость рыжему псу, тайком пробравшемуся в корчму. Бродяга схватил угощение и забился под стол, стал шумно лакомиться.

– Вижу я, не одно серебро у тебя на душе, – сказал исаврянин. – По гривнам так не тоскуют.

– Верно угадал. Зазноба у меня в сердце. – Гавша зажал в кулак рубаху на груди. – Так и рвет душу!

Левкий едва не расплескал вино, наливая в кружку. Расхохотался.

– Зазноба? У тебя? Да твоя зазноба под любым бабьим подолом – задери и обрящешь.

– В том-то и дело! – воскликнул Гавша, гневно вспыхнув. – Ее мне не достать.

– Да кто ж такая?

– Еврейка Мириам. Дочь ростовщика. Ты знаешь, как жиды берегут своих девок. Ни одна собака не подступится.

– Знаю. – Левкий стал серьезным, собрал складки между бровями. – Лучше тебе забыть о ней. Выбрось еврейку из головы. Не по тебе шапка.

Взор Гавши сделался яростным.

– Да кто она такая! Жидовка. Я – княжий дружинник. Не по мне шапка?! Да я ее… выкраду, натешусь и отдам на потребу!

– Не петушись, отрок, – снисходительно изрек Левкий. – Похищать девицу не советую. Знаешь, что будет после того? Иудейская месть. Тебя спрячут в укромном месте, прибьют руки-ноги к кресту и выпустят по капле всю кровь. Потом на ней замесят тесто для опресноков.

Исаврянин плотоядно улыбался.

– А может, – раздумывая, сказал Гавша, – ее… как полоцкий боярин Кила? Я, правда, с козой не пробовал.

– С козой можешь попробовать и без девицы.

– Верно, – криво улыбнулся отрок. – Кила, не считая козы, тоже несолоно хлебавши остался. Зато весь Киев распотешил. Богатая на выдумку голова у боярина!

– А это я его научил, – сказал Левкий.

– Ты? – Гавша вытаращил очи.

– Пожалел я боярина. Очень уж вид у него был от тоски болезный. Как у тебя нынче.

– Может, и меня как ни то надоумишь? – кисло попросил Гавша. – Полоцких вон жалеешь. Чего их жалеть-то? Тут чай не Полоцк, а стольный град Киев.

Левкий налил вина себе и отроку. Разговор предстоял серьезный. Комит вспомнил, как его самого надоумил днесь Менахем бар Иегуда.

– Поговаривают, князь киевский скуп стал, дружину свою в черном теле держит? Старшие дружинники еще на серебре едят, а младшие вовсе глиняной посудой обходятся. Так ли?

– Так. – Гавша закаменел лицом.

– Кмети при княжьем дворе засиделись, о ратных походах с богатой добычей только в песнях слышат. Так ли?

– Так.

Оба слукавили: исаврянин для дела, Гавша от обиды, которая стала казаться сильнее. И впрямь ведь – жаден Изяслав, не жалует младшую дружину. Поход же был – ходили на Всеслава в прошлом году, вернулись с добычей. Но – только и всего. Да и град Менеск – не Корсунь и не Царьград. Даже не Новгород, разоренный Всеславом.

– Изяслав и телом стар, и на рати слаб. Всеслава не в бою победил – хитростью и обманом взял. Полоцкий же князь сильный воин. Он мог бы ратную славу своего предка князя Святослава на Руси возродить. О нем и песни уже слагают.

– Полоцкие волхвы и слагают, – хмыкнул Гавша.

– Об Изяславе же слагать и некому, и не о чем. Киевская чернь на торжищах с разинутыми ртами слушает тех самых волхвов… Ты, княжий отрок, вот что реши. – Левкий наклонился к Гавше, приглушил голос. – Лучше ли при Изяславе о жалких гривнах тосковать или при дворе великого киевского князя Всеслава в бояре метить?

– Так уж и в бояре? – засомневался Гавша. – Сперва бы в старшую дружину попасть.

– Всеслав о дружине своей радеет, и в младших кметях у него не застревают. Что до боярства… Кто из киевской дружины первым поймет, что Всеслав вам не враг, тот и окажется с большей прибылью.

– А ты? – Гавша настороженно изучал смуглокожее, горбоносое лицо исаврянина.

– А я при митрополите. – Левкий развел руками. – Он один на всех ваших князей. Тебе думать, не мне.

– Да я уж думал, – признался отрок.

– И что надумал?

– А ничего. В порубах сидят и Всеслав, и его дружина. Чего тут думать.

После вина и мяса Левкий чувствовал приятную истому в теле. Не хотелось больше говорить о делах и князьях варварской Руси. Хотелось заняться образованием молодого дикаря. Великолепно невежественный, восхитительно вульгарный, объездивший не одну девку, этот дремучий скиф в вопросах истинного наслаждения оставался столь же девственным, каким родился.

– Жаль, что ты не жил в Константинополе, при дворце императора. Там ты быстро изучил бы искусство придворной интриги, и заточение в темнице не казалась бы тебе большим препятствием. О, Константинополь – великий город. И люди там совсем другие, не то что здесь. Там умеют все делать по-настоящему, доходя до края и даже заглядывая за край…

– Что ты на меня так смотришь? – грубо оборвал его Гавша.

– Как я на тебя смотрю?

– Как… – Гавша покривился, – как боярин Кила на козу.

Левкий чуть было снова не расхохотался. Этот варвар его умилял.

– Что ты знаешь о любовной утехе, отрок? Кроме задранных бабьих рубах ты в жизни ничего не видел, не понял и не ощутил.

– А что нужно было понять? – недоумевал Гавша.

– Что настоящая любовь многогранна. Пойдем.