Неспелый колос - Страница 16

Он приоткрыл для себя не только мир утех, которые бездумно именуют плотскими, но и потребность делать более прекрасным, украшать своими руками тот алтарь, в котором дрожит неверное пламя, далёкое от великолепия и блеска. В нём зародилась жажда того, что несёт радость руке, уху, глазу: бархата, выверенной музыки голоса, тонких духов. Он не упрекал себя в этом, ибо чувствовал, что становится лишь лучше от соприкосновения с пьянящим изобилием, что восточный шёлк неких одежд, в которые он тайно облачался в полутьме «Кер-Анны», облагораживает его душу.

Неловко, неуклюже он повиновался чужому властному замыслу, не вовсе ясному для него самого. Не удосужившись признаться себе, что желал бы лицезреть Вэнк несравненной, блистающей украшениями, умащённой благовониями, он ограничился лишь досадой при виде её не вполне аристократичной позы и простодушного смирения её потёртых одежд. С его губ сорвалось несколько жестоких слов, на которые Вэнк никак не отозвалась. Он заговорил ещё более едко, а возражений подруги оказалось довольно, чтобы он перешёл к оскорблениям, но затем, устыдившись собственной грубости, умолк и постарался взять себя в руки. Наконец он выдавил из себя бесцветное признание своей неправоты, доставившее удовольствие лишь ему одному. Вэнк меж тем неторопливо увязывала попарно сандалии и терпеливо выворачивала карманы поношенных шерстяных кофт, полные розовых ракушек и засохших морских коньков…

– Так вот, во всём этом – твоя вина! – неожиданно заключил Флип. – Ты ничего не отвечаешь… И я увлекаюсь, лезу в бутылку… А ты позволяешь над собой измываться. Почему?

Она окинула его взглядом всезнающей женщины, созревшей в расчётах и уступках большой любви, и спокойно ответила:

– Пока ты мучишь меня, ты по крайней мере здесь.

«Итак, кончается наше время, – мрачно размышлял Флип, глядя на море. – Вэнк и я – существо ровно настолько двойственное, чтобы быть вдвойне счастливым, но притом единое: Флип-и-Вэнк. И вот оно умрёт здесь в нынешнем году. Разве это не чудовищно? И неужели я не могу этому помешать? А я стою тут… И быть может, нынче вечером, после десяти я снова, в последний раз, пойду к госпоже Дальре…»

Он склонил голову, и чёрные пряди плаксиво свесились на лоб.

«Если бы прямо сейчас, в эту самую минуту, надо было идти к госпоже Дальре, я бы отказался. Почему?»

Белея под блёклым солнцем, затуманенным клубами предгрозовых облаков, дорога к «Кер-Анне» вилась по краю холма, то поднимаясь, то скрываясь с глаз, пряча свою цель за рощей стройных суровых кустов посеревшего от пыли можжевельника. Флип отвёл глаза, охваченный отвращением, которое, однако, не могло его обмануть: «Всё так… Но когда настанет вечер…»

После трёх полдников в «Кер-Анне» он отказался от дневных визитов, опасаясь волнения родственников и подозрений Вэнк. К тому же он был ещё слишком юн, ему быстро наскучило подыскивать достойные оправдания своим отлучкам. Кроме того, он опасался крепкого смолистого аромата, пропитавшего в «Кер-Анне» всё: воздух, вещи и кожу – будь она обнажена или прикрыта одеждами, – тело той, кого он исподтишка, то с тщеславием молодого повесы, то с горькими угрызениями супруга, обманывающего дорогую сердцу жену, называл своей возлюбленной, повелительницей, а подчас и «повелителем»…

«Откроются мои похождения или нет – в любом случае всё будет кончено именно здесь. Но почему?»

Ни одна книга из тех, что он читал, порой открыто, где-нибудь у моря, уткнувшись локтями в песок, порой уединившись – более из целомудрия, нежели из опасения быть застигнутым – в своей комнате, не могла навести его на мысль, что кому-то обязательно суждено погибнуть в столь заурядном крушении. Романы посвящали сотни страниц приготовлениям влюблённых к физической близости, само же это событие занимало от силы полтора десятка строк, и Флип напрасно отыскивал в памяти книгу, в которой было бы сказано, что молодой человек отнюдь не теряет невинность и не прощается с детством после первого грехопадения, но что проходит немало дней, прежде чем его перестаёт качать и трясти, словно при землетрясении…

Флип поднялся и побрёл вдоль песчаного края берегового обрыва, изъеденного большими морскими приливами во время равноденствий. Отцветший куст утёсника навис над пляжем, его удерживало лишь плетение тонких корней. «Когда я был моложе, – подумал Флип, – он ещё не свешивался вниз. Море отгрызло хороший кусок – более метра, – пока я рос… А Вэнк утверждает, что куст сам подвинулся к обрыву…»

Невдалеке от обречённого утёсника была округлая впадина, поросшая песчаным чертополохом, который из-за сходства с синеголовником здесь прозвали «глазками Вэнк». Именно в этих местах Флип однажды нарвал охапку цветущих колючек и метнул их потом через ограду «Кер-Анны». Теперь сохранившиеся по краям впадины засохшие цветки казались прихваченными пламенем… Флип на минуту приостановился. Но он был ещё не в том возрасте, когда с улыбкой припоминают, каким мистическим смыслом любовь наделяет мёртвый цветок, раненую птицу, лопнувшее обручальное кольцо, а потому надменно стряхнул с себя горестную ношу, расправил плечи, привычным горделивым жестом смахнул волосы со лба и обратился к себе со словами укора, которые пришлись бы по вкусу авторам приключенческих романов для детей в возрасте первого причастия:

«Что ж! Прочь слабость! Теперь я без всяких сомнений вправе сказать, что стал наконец мужчиной! Моё будущее…»

От подобного хода мысли он сам покраснел. Его будущее? Месяц назад он ещё размышлял о нём. Тогда он представлял себе уйму мелких, по-ребячески точных подробностей на совершенно расплывчатом фоне: будущее означало коридор перед экзаменационным залом, зубрёжку в ожидании экзаменов на бакалавра, множество разных занятий, с которыми смиряешься без особого раздражения, ибо «ведь это необходимо, не так ли?» Будущим была и Вэнк: время, наполненное ею, проклятое или благословенное её именем.

«Как я спешил в начале каникул, – вспомнил Флип. – А теперь…» Он грустно улыбнулся, и глаза его подёрнулись влагой. Его верхняя губа становилась день ото дня темнее, и пробивающийся на ней первый пушок так же напоминал усы, как лесная травка – жёсткую полевую солому. От этой робкой растительности рот казался больше, губы – набухшими, словно у опечаленного ребёнка. Именно к его рту обычно был обращён мстительно непроницаемый взгляд Камиллы Дальре.

«Моё будущее, так что же с ним будет?.. А всё просто… Если я не попаду на факультет правоведения, меня ждёт папин магазин: аппараты для охлаждения вина – их покупают для гостиниц и богатых особняков, – фары и запчасти для автомобилей. Экзамен на степень бакалавра и сразу же – магазин, клиенты, деловая переписка… Отцу не хватает заработков, чтобы обзавестись собственным авто… Ох, а ведь ещё меня ждёт военная служба… О чём это я думаю?.. Положим, после экзаменов…»

Но тут на него навалилась такая скука, что разом покончила с рассуждениями об ожидающей его карьере, в коей не предвиделось никаких сюрпризов. «Если ты будешь проходить службу где-нибудь под Парижем, то я…» Тоненький влюблённый голосок Вэнк нашёптывал ему на ушко два десятка прожектов. Они обсуждали их ещё нынешним летом. Сейчас эти планы представлялись ему такими же блёклыми, как бумажные фонарики без цветной фольги. Все их надежды хранили вкус и цвет только до ближайшего вечера, на большее не хватало духу: вот будет обед, затем можно поиграть в шахматы с Вэнк и Лизеттой, а точнее – с Лизеттой: её решительная восьмилетняя натура, цепкий глаз, ранние способности к вычислениям и комбинациям освобождали Флипа от бремени чувств. А затем – час, когда ему предстоит отправиться навстречу наслаждениям. «Притом, – поправил он себя, – совсем неизвестно, пойду ли я. Скорее нет. Ведь я не схожу с ума, не считаю минуты, не гляжу безотрывно в сторону «Кер-Анны», как подсолнечник на солнце. Я же ещё не утратил права оставаться самим собой, продолжать с удовольствием жить, как жил всегда, любить то, что любил до того…»