Нерешенные проблемы теории эволюции - Страница 37

В непосредственной связи с иерархическим мироощущением находится моральный экстернализм — определение смысла жизни путем предписаний извне, заставляющее человека искать себе хозяина. Как раболепие, так и его обратная сторона — властолюбие — не способствуют полноценному развитию личности. Эта мысль четко выражена уже в древней философии кинизма: Диоген, когда его продавали в рабство, предложил купить себя тому, кто нуждается в хозяине.

Во всей античной философии только Диоген был по-настоящему последовательным оппонентом Платона. Не потому ли афиняне благосклонно относились к выходкам Диогена, что видели или ощущали в его учении необходимый противовес платонизму? С тех пор платонизм и кинизм образовали как бы два полюса притяжения европейских философских и литературных течений.

В эпоху безраздельного господства платонизма кинизирующий нонконформизм казался безумием. Таковы великие безумцы Дон Кихот, Гамлет, король Лир. Гамлет как бы невольно, но последовательно истребляет Полония и его детей — воплощение конформизма. Как и сказано в трагедии, есть метод в его безумии. В первой половине XIX в. окрепший нонконформизм выступает в форме байронизма. Двадцатишестилетний Байрон записывает в дневнике: «Я упростил свою политику до полнейшего отвращения к любому правительству». В философии С. Кьеркегор выступил оппонентом Гегеля, утверждая свободу индивидуального определения смысла существования. В XX в. его идеи, как известно, были подхвачены различными течениями экзистенциализма. Отчетливо определились крайние позиции в философии и философствующей литературе (Курт Воннегут иронически противопоставил экзистенциальному человеку, который таков, каким хочет быть, своего Кэмпбелла, который таков, каким ему велят быть).

Великий гамлетовский вопрос можно прочитать так: быть Гамлетом или быть Полонием? Судьба Гамлета неизбежно трагична, тогда как Полоний мог бы жить благополучно, если считать его существование жизнью. И тот, и другой — типичные порождения окостенелой социальной структуры.

Признаки социальности находят еще у австралопитеков. Социальность — естественная для человека форма существования, необходимое условие возникновения и сохранения культуры, в мире которой созидательный труд человека, его мысли и чувства получают потенциальное бессмертие. В эволюционном контексте приемлемый смысл жизни заключается в максимизации личного вклада в развитие культуры, расширение ее пространства, увеличение ее емкости — возможности, своеобразного самовыражения каждого человека. Индивидуальное существование, не продленное в культуре, слишком эфемерно и представляется бесцельным. По библейской легенде, бог в конце сотворения мира создал человека, чтобы тот мог засвидетельствовать совершенное, «онтологизировать» его, дать ему статус реального существования. В этой древней легенде чувствуется глубокая философская интуиция, связавшая существование с адекватным отражением. Для человека онтологизирующим долгое время было убеждение в том, что он «ходит перед лицом бога» (или на худой конец разумного инопланетянина). Но и боги, и инопланетяне— лишь элементы культуры, нашего единственного «свидетеля», того мира, в котором отдельный человек и человечество в целом находят адекватное отражение и существование которого необходимо для их онтологизации. Экзистенциалисты оспаривают такой способ онтологизации, но сказать, что смысл существования заключается в нем самом, равносильно признанию того, что существование вообще не имеет смысла. Поэтому экзистенциализм неизбежно сочетается с пессимизмом. В то же время противоположные ему платонические установки нивелируют личность и, следовательно, приостанавливают развитие культуры. Ускорение прогресса, как известно, было связано с возникновением на стадии родового строя свойственной только человеческому виду сложной инфраструктуры сообщества, допускающей индивидуализацию входящих в него ячеек.

Справедливо, что свойственный западной цивилизации индивидуализм не способствует определению истинного смысла жизни. Свобода выбора жизненных целей оказывается мнимой, так как выбор в любом случае ограничен теми вариантами, которые уже имеются в наличной культуре. Вместе с тем для прогрессивного развития общества как целого парадоксальным образом благоприятна максимальная индивидуализация входящих в него людей. Только при этом условии они могут внести действительно оригинальный личный вклад в культуру.

Индивидуализация имеет также отношение к проблеме перенаселения, которая возникает главным образом из-за несоответствия между репродуктивным вкладом и вкладом в культуру, между приростом людей и приростом оригинальных технологических, философских, художественных и прочих идей.

В этой связи несомненную социальную угрозу представляет ориентация на усредненного человека. В течение достаточно длительного периода человеческой истории успех обычно сопутствовал посредственности. В любви Чацкий терпел поражение от Молчалина, Байрон — от Мастерса, Гете — от Кестнера. Такого рода конкурентное вытеснение выдающихся людей было своеобразным стабилизирующим механизмом, сопротивлением прогрессу.

Аналогичную роль играли физические и интеллектуальные стандарты. В обществе, имеющем иерархическую структуру, ориентирующемся на типологические установки, возникали кастовые и классовые стандарты и предпочтения, создавайте некое подобие дизруптивного отбора и даже способствовавшие фиксации некоторых мутаций. Был распространен родственный отбор (kin selection), т. е. неслучайный выбор брачного партнера, зависящий не только от его личных качеств, но и от качеств его родственников — их имущественного и социального положения, случаев врожденных заболеваний в семье. Последние и сейчас могут повлиять на репродуктивный успех и служат поводом для евгенических мероприятий, обрекающих человека если не на физическую, как в древней Спарте, то на генетическую смерть. Необходимость евгеники обычно обосновывают тем, что ослабление естественного отбора в человеческом обществе создает угрозу накопления вредных мутаций. Один из основателей экспериментальной генетики Г. Меллер предсказывал вырождение человечества от бесконтрольных мутаций примерно к началу пятидесятых годов. Известно более 2000 генетических болезней, но пока что мы обходимся (если не говорить о некоторых специфических случаях бездетности) без искусственного осеменения из фонда гамет генетически здоровых мужчин, за который ратовал другой известный биолог Дж. Хаксли (его идеи своеобразно преломлены в творчестве его брата Олдаса Хаксли: один из персонажей «Желтого Крома» рисует картину «обширных государственных инкубаторов», снабжающих мир населением, какое ему потребуется, и полного отделения половой любви от деторождения). Дело в том, что более свободное передвижение людей, устранение расовых и кастовых барьеров, ограничивающих поток генов и рекомбинационную изменчивость, привели к более широкому перемешиванию популяционных генофондов, увеличению гетерозиготности, сглаживающей генетические дефекты. Следовательно, наиболее серьезную угрозу генетическому здоровью человечества представляет типологический подход в индивидуальных отношениях и политических установках. Евгенические мероприятия, укрепляющие ориентацию на норму, типологический подход к человеку, могут принести больше вреда, чем пользы.

Гуманизм проделал длинный путь от ренессансной типизации физического и духовного совершенства — к современному полиморфизму и эстетическому плюрализму. Гуманизм Достоевского и Тулуз-Лотрека отличается от гуманизма Петрарки и Рафаэля тем, что распространяется на все разнообразие людей, а не только на идеальную личность. Это позволяет говорить об экспансивном развитии гуманизма и «растекании» морального чувства, которому предстоит еще охватить не только все человечество, но и всю биосферу.

Теория эволюции несомненно связана с определением смысла жизни, иначе как объяснить накал страстей вокруг «обезьяньих» дебатов в 1860 г. на оксфордском съезде, в 1925 г. на теннессийском процессе (закончившемся для молодого учителя Скопса, который нарушил запрет на преподавание дарвинизма, штрафом в 100 долларов, выплаченным нажившимися на процессе газетчиками, а для дарвинизма — последовавшей вскоре официальной отменой запрета и неофициальным изгнанием из учебников биологии, где портрет Дарвина был заменен схемой пищеварительной системы) и в начале 80-х годов вокруг «научного креационизма», сторонники которого — в основном политические деятели и представители технических наук — требовали разделить учебные часы поровну между дарвинизмом и наукообразным изложением библейского генезиса. Они добились временного успеха в двух штатах и повергли мощный отряд американских эволюционистов в некоторое смятение. Известный палеонтолог Филип Джинджерич рассказывает [Gingerich, 1983], что перед его лекцией об эволюции приматов и человека студент-креационист обратился к аудитории с призывом сделать выбор между игрой случая (эволюцией) и божественным творением, от которого зависит «что вы чувствуете относительно себя и других в этом мире», т. е. самосознание и мироощущение. Каков же ответ профессора? Оказывается, сама постановка вопроса несостоятельна, так как смешивает материальную жизнь с духовной. Дарвинизм — это научная теория, относящаяся к материальной жизни. Библейский генезис — это откровение, относящееся к духовной жизни. Не надо смешивать. Примерно такую же позицию уже в течение ряда лет занимает Ватикан (характерно, что церковь не поддержала «научный креационизм»).