Неразлучники - Страница 3

У обоих слепцов слух и осязание были тонко развиты, но у мальчика они были развиты лучше. Самый легкий, чуть слышный, скрадывающийся шорох не ускользал от его внимания, самый обыкновенный шум и стук пугали его, заставляли вздрагивать. Легкое веяние воздуха он чувствовал на своем лице так же хорошо, так же явственно, как мы чувствуем дуновение ветра…

Слепые были всегда вместе, всегда неразлучны, — их иногда за то и звали «неразлучниками».

Во всякую пору дня, во всякое время года — впрочем, чаще летом, — можно было встретить их идущими по дороге в какую-нибудь соседнюю деревню. Бывало, тихо бредут они, одною рукой опираясь на палку и шаря палкой по земле, а другою держа друг дружку за руку.

Странную картину тогда представляли они собой… Один — с широко раскрытыми, мутными, ничего не видящими глазами, с желтым морщинистым лицом, с бледными, тонкими губами, глубоко впавшими в беззубый рот, с серебристыми прядями на висках и на затылке и с длинною седою бородою — выглядел настоящим деревенским патриархом. Он был довольно высокого роста, но горбился, был довольно толст, грузен и ступал тяжело. Другой — юноша, с вечно закрытыми глазами, среднего роста, худощавый, но стройный, с легкою поступью. Лицо у него было очень приятное, нежное, с легким розовым румянцем, выступавшим на щеках от усталости или от волнения, прекрасный большой лоб, прямой тонкий нос, маленькие губы, правильные тонкие брови, словно обведенные кистью, небольшие усы и чудесные белокурые волосы, волнистые и мягкие, как шелк.

— Красная девушка! — говорили про него на деревне.

Когда он улыбался, на щеках его показывались ямки. Положительно невозможно передать того милого выражения, какое обыкновенно появлялось на его губах, когда он бывал спокоен и сидел молча. Такая сердечная доброта и кротость, такое невозмутимое спокойствие сказывались на ту пору в этом молодом лице, с вечно сомкнутыми глазами, что просто от него не хотелось глаз отвести, и все смотрел и смотрел бы на него… Недаром же художник, однажды работавший при церкви, списал с этого слепого юноши лик ангела, являющегося в темницу для освобождения апостола Петра. На образе ангел был облечен в белые блистающие одежды, и глаза у него были открытые, голубые, почти синие… но, несмотря ни на что, — ни на открытые глаза небесного цвета, ни на блестящие развевающиеся одежды, какие никогда и никто в Боровом ни сам не носил, ни на других не видал, — все-таки прихожане разом узнали в этом ангеле, являющемся в темницу, знакомое им лицо «слепого из церковной сторожки».

В лице старика иногда еще выражалось недовольство, сказывалось страдание, видно было, что человек никак не мог примириться со своим положением и тосковал о потере зрения. На лице же юноши лишь изредка можно было заметить тихую грусть; чаще же в лице его выражалась покорность судьбе. Старик любил поговорить и иногда молча шевелил губами, как бы с кем-то рассуждая; юноша говорил редко, и губы его по большей части оставались сомкнуты. Оттого ли, что он молчал, оттого ли, что глаза у него были закрыты, — Вася всегда казался погруженным в глубокую думу.

Одевались они, ели и пили, как Бог приведет. Зимой Павел Рябок ходил в овчинном тулупе, а Вася — в таком же полушубке, на ногах они носили белые валенки до колен. Шапки у них были зимой и летом одни и те же, у старика была рваная баранья шапка, какую обыкновенно носят мужики, у Васи была круглая драповая шапочка на вате. Эту шапочку подарил ему один проезжий.

Вот именно в таком виде я встретил однажды слепых на дороге. Это было в самом начале зимы, когда только что выпал первый снег и земля кругом забелелась. На лугах кое-где из-под снега еще торчали сухие высокие стебли трав, и на голых ветвях деревьев снег еще не лежал кучей, но висел легкими, красивыми узорами, которые со стороны казались как бы выстриженными из белой бумаги. И на этом блестящем, белом фоне снежной поляны слепые издали выделялись, как два темных движущихся пятна. Когда я подходил к ним, старик беззвучно шамкал губами, а юноша, высоко подняв голову, в задумчивости как будто смотрел своими закрытыми глазами на серые снеговые облака, низко ходившие над землей. Слепые крепко держались за руки, и костыли их мерно поднимались и опускались — прежде, чем сами они успевали сделать шаг вперед.

— Мир дорожкой, братцы! Куда бредете? — спросил я их. Слепые разом остановились, как вкопанные.

— В Фоминское! — сказал старик, кивнув головой вперед на дорогу. — К лавочнику за табаком надо.

— Доброе дело, старина! — отозвался я.

— Вишь, снежку напало за ночь-то… славно теперь ходить-то стало! — продолжал старик. — Я уже вчера с вечера по воздуху чуял, что быть снегу…

— А ты, Вася, узнал меня? — спросил я юношу.

Он поворотился ко мне и с минуту как бы раздумывал над услышанным им голосом, потом вдруг кроткая, добродушная улыбка пробежала по губам его и озарила все его лицо, разрумянившееся от холода.

— Узнал! — обрадовавшись, проговорил он. — А ты к нам в Боровое?

— Да, в Боровое иду.

— Ну, с Богом! — прошамкал старик.

Мы расстались. Но я еще не однажды оглядывался назад… Слепые шли, держась за руки и ни на шаг не сбиваясь с пути. Так они всегда ходили вместе.

Летом братаны обыкновенно ходили босиком, в одних рубахах и портках. Старика часто видали даже без шапки. Рубаха на нем всегда была синяя, пестрядинная, подпоясанная низко по животу. Вася носил белые длинные холщовые рубахи, а в большие праздники старик наряжал его в розовую ситцевую рубашку и подпоясывал его своим красивым пестрым поясом. Он с жаром уверял Васю, что эта рубашка и пояс очень хороши. Вася улыбался и ласково гладил старика по плечу. Для него все рубахи, все пояса на свете были равно хороши. Он, бедняжка, не знал, что такое значит розовый или красный цвет…

Здесь кстати заметить, что кому Вася хотел выразить свое особенное расположение и ласку, того он обыкновенно гладил по плечу или по голове. Так не однажды он гладил и меня по плечу и называл «радостным». Он называл так всякого человека, почему-либо особенно любезного ему… Впрочем, казалось, он был таким незлобивым существом, что равно любил всех людей и всякую тварь, — любил все живущее на земле.

Несмотря на свое, по-видимому, безвыходное положение, братаны-неразлучники не были дармоедами, не жили на чужой счет, на готовом хлебе. Они работали по мере сил, и работали постоянно. Редко можно было застать их без дела, сидящими сложа руки.

Старик завел маленькую деревянную ручную мельницу для растирания листового табаку и научил Васю молоть табак. Они закупали гуртом по нескольку связок табачных листьев и почти на всю волость поставляли нюхательный табак. Старик также научил Васю прясть, а сам из пряжи вязал мережки для рыболовов. Кроме того, старик сам заготовлял березовые лубки и плел на продажу лапти. Когда, бывало, ни зайдешь к ним в сторожку, оба всегда над чем-нибудь копошатся. Отнесут одну работу и тотчас же берут другой заказ. Если же один из братанов долго прихварывал или случалось мало работы, тогда, в минуту жизни трудную, они отправлялись в ту или другую деревню к более зажиточным мужикам и просили именем Христа помочь им. И старик говорил:

— Исхудались, обносились мы совсем, добре люди!

— Хлебца у нас нет! — тихим, молящим тоном добавлял Вася.

И имущие давали им хлеба, масла, яиц, холста, ниток, — давали потому, что совесть зазрила бы всякого, кто вздумал бы не поделиться с этими несчастными от своего избытка, — не всуе, не напрасно, и поэтому ни у кого язык не повернулся бы сказать этим «темным» людям какое-нибудь жестокое слово и попрекнуть их куском хлеба. Все в околотке знали, что слепые работали, что могли и сколько могли, а если шли просить ради Христа, так уж, значит, в том была не их вина. Они свое все сделали…

И удивительно — даже просто невероятно — до чего доходило у них развитие памяти… В окрестности Борового находились большие деревни, как, например, Фоминское, Анохино, Горбачево, Еремкино. В Горбачеве было несколько переулков, Анохино выстроилось самым бестолковым образом, но никогда еще не бывало, чтобы слепые, странствуя по этим селениям, сбились с дороги, чтобы они зашли не в тот переулок или не в ту избу, куда им было надо. Правда, шли они не скоро, иногда останавливались, и постояв с минуту, они — на этот раз уже с уверенностью — шли далее и всегда попадали именно туда, куда им было нужно.