Неповторимое. Книга 2 - Страница 5

— Товарищи офицеры, сержанты и солдаты! Мы длительное время старались поставить рядового Иванова (назовем его так) на правильный путь, пытались помочь ему, чтобы он не попал в беду. Однако Иванов не только пренебрег всеми нашими советами, увещеваниями и даже дисциплинарными взысканиями, но чем дальше, тем больше вел себя вызывающе. А в последний раз он вообще ушел на целые сутки. Вы представляете — на сутки! Ну, а как же с присягой, в которой он клялся своему народу? А как с приказом Главнокомандующего, который требует пресечь самоволки?

Тут Гутник зачитывает этот приказ Главкома, комментируя каждую фразу, а затем спрашивает:

— Что нам делать с этим злостным нарушителем?

Поднимается старшина батареи и заявляет:

— Иванова надо судить по всей строгости.

Раздаются одобрительные возгласы. Гутник соглашается и приглашает к своему столу сержанта и солдата из того расчета, откуда рядовой Иванов.

— Судить будем всей батареей, но вести суд будем мы втроем. Никто не возражает?

Далее Гутник разбирал подробно все похождения Иванова, показывал, как реагировала на его выходки батарея, как он над ней измывался и почему терпение у всех кончилось. Вывод: Иванов должен нести кару.

Суд длился три часа. В итоге тот же старшина внес предложение расстрелять Иванова. Суд поддержал, батарея согласилась. Иванов взмолился, чтобы пощадили, но Гутник был неумолим. Назначили конвой — командир взвода и пять солдат с боевым оружием — карабинами и патронами. Дело было зимой, холодно, шел дождь, надели шинели. Иванову дали лопату, чтобы он сам себе отрыл яму-могилу, и суд во главе с Гутником и конвой — он же расстрельная команда — отправились в лес для исполнения приговора.

Дождь продолжал идти. Он то усиливался, то переходил в изморось, однако лил, не переставая. Никто плащ-накидок не взял. Батарея вышла из казармы и проводила своего сослуживца в последний путь. Впереди шли Гутник, за ним суд, затем подсудимый с лопатой и, наконец, вооруженная стража. Кругом кромешная тьма. Шли спотыкаясь. Гутник себе подсвечивал фонариком. Пришли к лесу. Гутник говорит:

— Рядовой Иванов, разрешаю тебе выбрать место для могилы. Это тебе дается последнее послабление!

Иванов не двигался. Сказал, что ему все равно. Тогда Гутник приказал рыть там, где он стоит. Иванов снял шинель и приступил к работе. Рыл два часа. Все молчали, только покуривали. Разожгли костер. Гутник все это время ходил взад-вперед. Когда было отрыто больше метра, он сказал, что достаточно, и далее продолжил:

— Вылазь из ямы! Ну, Иванов, давай прощаться. Воевал ты неплохо, а кончил плохо. Позорно. Домой напишем, что за нарушение Военной присяги и приказов командиров был осужден товарищами и расстрелян, как предатель. Тебя же сбросим в эту яму, прикроем шинелью без погон, зароем и никакого следа не оставим, где ты лежишь. Вот так.

Подошел к Иванову и сорвал с него погоны. Затем скомандовал конвойным, чтобы они зарядили оружие и приготовились к стрельбе. Добавил:

— Я буду освещать предателя фонарем, чтобы вы не промахнулись. Внимание, приготовились…

Солдаты прицелились. Вдруг Иванов упал на колени и, рыдая, стал выкрикивать, чтобы его простили и что он никогда в жизни не нарушит дисциплину. Гутник приказал оружие опустить.

Затем собрал всех около Иванова и спрашивает:

— Ну, что будем с ним делать? Может, поверим в последний раз?

Приняли решение не расстреливать, но яму не зарывать, может, она еще потребуется. Все построились и в том же порядке двинулись к себе в батарею. В казарме никто не спал, все ждали возвращения командира батареи. Уже светало, когда Гутник вернулся вместе со всеми. Построив батарею, он объявил, что Иванов поклялся больше не нарушать приказы и что суд решил ему поверить, о чем и докладывается батарее. Затем он объявил отбой и разрешил отдыхать до 12 часов. Все молча разошлись.

Гутник позвонил дежурному по полку:

— Батарея вернулась с ночных занятий, и я разрешил личному составу отдыхать до 12 часов дня.

— Хорошо, но у меня никаких ночных занятий по расписанию не числится.

— Это я по своему плану — дополнительно.

Казалось, поставлена точка. Но нет, в тот же день уполномоченный особого отдела, получив информацию об этом событии, повстречался с Гутником, удостоверился и уточнил детали, а вечером доложили командиру полка. Последний пригласил начальника штаба, заместителя по политчасти и меня, чтобы выслушали всю эту историю.

— Ну, что он, с ума сошел, этот Гутник? — не дождавшись окончания рассказа, возмутился командир полка. — Что будем делать? — посмотрел на меня Дегтярев.

— Воспитывать будем, — ответил я уклончиво, хотя меня этот случай тоже возмутил до глубины души.

Но тут вдруг за Гутника заступился заместитель командира полка по политчасти майор Уткин. Он сказал:

— Конечно, Гутник поступил неправильно и этот случай надо разобрать, но и солдат хорош. Я его лично знаю, дважды с ним беседовал и предупредил, что окажется под трибуналом. Он вывел Гутника из терпения. Я поддержал замполита и сказал, что тоже несколько раз беседовал с Ивановым, однако он продолжал нарушать дисциплину.

Закончилось все тем, что Гутника как следует «пропесочили» по партийной линии, а солдата вообще не трогали, так как он стал служить исправно. Но осадок от поступка Гутника, конечно, остался тяжелый. Стоило представить всю эту разыгранную трагикомедию, как уже становилось не по себе. В работе с людьми нельзя допускать издевательства и унижение личности. А здесь эти «методы» были налицо.

Случай с пропавшим орудием и расчетом вообще выглядел глупо. Во время совершения марша от Хиршберга (где мы несли службу охраны демаркационной линии) в район Целленроды, где нам определили постоянное место дислокации, расковался коренной конь. Конечно, его надо было убрать из упряжки и, заменив на выносного, продолжать марш. А раскованного привязать сзади к телеге, и пусть ковыляет. Дома разберемся. Дороги хорошие, поэтому все могло кончиться нормально. Но Гутник оставил расчет, дал ему карту с маршрутом и поставил задачу: перековать коня и догнать батарею. Колонна ушла, а бойцы остались. В расчете, в том числе среди ездовых, не было толкового кузнеца, чтобы он мог перековать коня. Возились, возились — ничего не получается. Уже вечерело. Командир расчета принимает решение свернуть с дороги и расположиться на ночь у одного бауэра. А там начали через немцев «промышлять», есть ли у них кузнец-коваль.

Между тем батарея прибыла в пункт постоянной дислокации, а орудия нет. Гутник прискакал ко мне:

— Товарищ капитан, у нас отстало одно орудие.

И доложил, что произошло. Я приказал, чтобы один офицер и два ездовых на рысях отправились навстречу и чтобы ночью батарея была собрана. Среди ночи Гутник докладывает, что расчета нет, а посланная им группа вернулась ни с чем — никого не нашла. Я беру старшего адъютанта, ординарца, сажусь в машину и отправляюсь на поиски, предварительно доложив об этом командиру полка и начальнику штаба. Проехал до Хиршберга включительно. В самом городе объехал все, предполагая что они могли вернуться назад, не зная дороги. Но поиски были безуспешны. С наступлением рассвета отправился в Целленроду, тщательно проверяя по пути все населенные пункты. Лишь к исходу дня приехал в штаб полка. Там в свою очередь тоже отправили несколько команд на машинах и верхом, кое-кого из них я встречал. День кончился, а ни орудия, ни расчета нет. Командир полка доложил комдиву, а тот — вверх. Скандал! Без войны пропало орудие. Но как можно потерять орудие? Это же не иголка!

А эти «артисты» не торопились. Немецкий крестьянин — бауэр их хорошо кормил, а они, довольные, ждали, когда привезут кузнеца. К концу следующего дня кузнец появился со всей экипировкой, привел коня в порядок, и среди ночи расчет отправился в путь. Командир расчета заставил бауэра взять свою легкую тележку с одной лошадью и провести их до Целленроды. Рано утром расчет отыскал батарею, и сержант доложил Гутнику: