Неповторимое. Книга 1 - Страница 9

Тихон действительно подошел к кандидату в депутаты. Тот что-то записал, пообещал разобраться, но ни в осенний, ни в весенний призыв беднягу в армию не взяли. Парень снова строчил письма — теперь уже депутату. Мы сочувствовали Тихону — так мы его называли между собой, а на занятиях — «товарищ военрук». Он любил это.

Кстати, тот митинг оставил в нашей семье след. Помню, вечером к нам домой пришел директор винзавода. Уединившись с отцом, они о чем-то долго разговаривали. Значительно позже мне об этом эпизоде рассказал отец. Директор говорил, что после митинга он звонил в Новороссийск начальству, а оно, мол, высказало недовольство: «Почему на митинге не выступил Варенников?» Отец ответил: «Кто бы меня ни заставлял, я не буду представлять человека, если не знаю его».

Вот так: твердо и однозначно.

Позже, через многие годы, мы с отцом вспоминали и этот случай.

В Абрау-Дюрсо время пролетело очень быстро. Наконец строительство электростанции подошло к концу. Надо сказать, она впечатляла. Здание — небольшое, но очень высокое, по тогдашним меркам — ультрасовременное, с громадными вытянутыми вверх окнами. Мне было приятно, что это дело рук моего отца. Государственная комиссия приняла станцию без замечаний. Здесь же выпускнику Варенникову вручили долгожданный диплом об окончании Промышленной академии имени Сталина.

Было торжество в заводском клубе, затем — небольшое застолье. А через день председатель Государственной комиссии и представитель академии объявили отцу: отпуск ему лучше всего провести в Абрау-Дюрсо, через месяц решится вопрос с его назначением. Родителя, как ожидалось, должны были пригласить в Москву. Мы все радовались такой перспективе, особенно я, поскольку уже заручился согласием отца весь месяц ходить с нами на море и в лес. А где-то в глубине души было тоскливо — ведь скоро придется расстаться с Абрау-Дюрсо, который я уже успел полюбить.

А потом в нашу жизнь вошло нечто страшное и непонятное. Не прошло и недели после торжественного открытия электростанции, как к нам ночью пришли четверо, один был в милицейской форме. Показали отцу какой-то документ; тот молча оделся, собрал в авоську мыло, зубную щетку, еще кое-что. Мне и Клавдии Моисеевне сказал, что скоро вернется. И ушел с ночными посетителями.

Мы тоже вышли во двор. Клавдия Моисеевна плакала. Через некоторое время услышали заведенный двигатель, потом увидели машину — «воронок».

Отец отсутствовал около трех месяцев. Страшная, необычная и непонятная обстановка сложилась тогда вокруг нашей семьи. Никто к нам не приходил, вроде бы Варенниковых и не существовало. Исключением был директор завода, но и тот появлялся обычно поздно вечером и на очень короткое время. После одного из таких визитов Клавдия Моисеевна сказала, что он принес деньги. А еще сообщила: приезжала какая-то группа специалистов, осматривала электростанцию, которая к этому времени вовсю работала. Ничего не сказав, группа вернулась.

Конечно, деньги не были лишними, но если учесть, что я приносил домой рыбу и грибы, а наш огород давал разную зелень, то можно было продержаться. Однако вечно продолжаться так не могло. Самое главное — моральный гнет. Весь поселок знал о беде в нашей семье, «позорной» беде.

Даже мои друзья не появлялись у нас дома и на «нашем» берегу озера. Если иногда я и видел их на озере, то далеко от обжитого вместе пляжа. Черные дни тянулись медленно. Мне было невероятно тяжело. При встрече со сверстниками делал вид, что не замечаю, не подходил к ним. Понял, что это их устраивало. Наверное, им родители строго-настрого наказали, чтобы не встречались с сыном «врага народа».

Особенно делалось горько, когда Клавдия Моисеевна плакала, причитая: «Ну почему я такая несчастная! За что мне такое наказание?» Вместе с ней ревела и сестренка. Я даже не пытался успокаивать мачеху, но меня раздражали ее слова. Она почему-то считала несчастной именно себя, а не нашу семью, в первую очередь — отца. Беда-то свалилась на нас — одна на всех. Но я хорошо запомнил прощальные отцовские слова: все это, мол, недоразумение, он вернется. С этой уверенностью я и жил!

Отец как внезапно исчез, так же внезапно и появился. Среди дня, на легковой машине. Его сопровождал мужчина в военной форме, но без знаков различия. Я был свидетелем того, как отец предлагал ему зайти в дом, но он отказался, сказав, что сейчас близким отца не до гостей, а вот через два-три дня — заедет. Они любезно попрощались, и машина уехала.

Нашей радости не было конца! Леночка как забралась на руки к отцу, так до вечера и не сходила. Потом приехал Иван Кузьмич, директор завода. Клавдия Моисеевна в его присутствии сказала, что это единственный человек, который нас навещал и помогал материально. Отец тепло благодарил Кузьмича, заметив, что не сомневался в его благородстве.

Что касается объяснений случившегося, то они для того времени были «типовые»: произошла досадная «неприятность», которая возникла на основе анонимных писем. А спас отца Микоян. Мало того, Анастас Иванович рекомендовал вернуть его в пищевую промышленность — с учетом имевшегося теперь высшего образования. Одновременно отца ориентировали, что, возможно, его назначат на самостоятельную работу здесь, в Краснодарском крае. Услышанное меня потрясло. Но я, как и все, радовался благополучной развязке.

Через два дня приехал уже знакомый мне военный. Родитель с ним встретился, как с родным; тот привез хорошую весть — телеграмму из Москвы о назначении отца. Вскоре подошел Иван Кузьмич. Стали уточнять план ближайших действий…

Как всегда, первым провожали отца — он должен был устроиться, а затем вызвать нас. Иван Кузьмич обязался помочь семье собраться и отправить ее «вторым эшелоном». Распрощались. Теперь уже без слез. А Леночка все торочила отцу, чтобы он «не заблудился» (так он объяснял ей свое трехмесячное отсутствие).

Через много лет, вспоминая случившееся, родитель приоткрыл некоторые подробности: когда «его» стройка завершилась, в Новороссийск, Краснодар и Москву стали поступать анонимные письма о том, что фундаменты под дизели станции сделаны ненадежно, а главный виновник он, мой отец. Естественно, реакция НКВД была однозначной, тем более что «сигналы» поступили сразу в несколько инстанций.

Сидел отец в камере предварительного заключения в Новороссийске. Он ухитрился переслать записку своему приятелю Куцину, в станицу Крымскую. Просьба была одна — сообщить Микояну, что арестован по недоразумению. Микоян, как и Куцин, сделал все, и даже больше… А передавались письма «проторенным» тогда путем — через заключенных, которых должны были освободить или перевести в другое место.

Через месяц отца вызвали снова — и с ним беседовал уже не следователь, а представитель крайкома партии. В разговоре был задан вопрос: знает ли он лично товарища Микояна? Конечно, родитель дал утвердительный ответ. Тогда представитель крайкома сказал, что Анастас Иванович предлагает ему вернуться в пищевую промышленность. Если это предложение принимается, то состоится назначение в Армавир. Отец согласился.

В начале августа 1937 года мы получили от отца сообщение: в Армавире все готово, он ждет. Сборы оказались недолгими, фактически мы уже давно «сидели на чемоданах». Проводы были сердечными и даже слегка торжественными. Пришло много соседей. Прощались с нами тепло, просили не забывать. Народ в Абрау-Дюрсо запомнился мне добрым, сплоченным — просто одна семья, готовая отдать и сделать для тебя все, чего ни попросишь. Правда, оставалась еще некая тень, недосказанность — видно, страх перед чем-то неведомым давал о себе знать. Как бы желая загладить все плохое, люди к семейству Варенниковых буквально льнули, а уж мои друзья — тем более.