Непоправимость волос - Страница 7

Но милый, прости, что я пишу тебе об этом, но меня бросили на асфальт, и мое тело начали тащить у всех на глазах в разные стороны, и кожа моя лопалась, и раны образовывались. Извини, что мне приходится говорить тебе об этом… Ты же знаешь, я люблю тебя больше жизни, больше себя. Эта жестокость. Она портит наш мир. Произведение. Но проведению было угодно. Я не хотела, я говорила им, просила, чтобы не трогали лицо. Не били в лицо. И, ты же знаешь, у меня была операция на голове. Я закрывала ее руками. А они тащили дальше, пока не раскровилась кожа моя буквально до костей. Я не стонала, лишь кричала: ЗАЧЕМ, ЗА ЧТО! Не сопротивлялась, не хотела никому причинить боль. Сама содрогаясь от боли. Невыносимой. Я, как о воздухе в невесомости космоса, мечтала о тебе. Уносящем меня на край света, туда, где можем быть только мы. Одни. Свободны. Без скверны и безразличия, и, и … я не знаю, как описать тебе все это. Мягкость твоего голоса, чуткость твоего сердца. Твоих двух сердец! Я не поверю, что оно у тебя одно. (А не будет ли у вас запасного сердечка….. к кому мне обратиться?) И кровоточины мои не разжалобили их. А смеялись они только над тем, как неумело защищалась я, как плакала. Я ждала тебя, и губ твоих, проговаривающих вслух все, что пишу я сейчас. Та самая рубашечка на мне была одета. Та, что ты подарил мне, приехав из экзотической страны, где живут самые улыбчивые люди. Она пестрая, яркая. Раздразнила их своей красочностью. Оказалась красным полотном, раздражающим налитые кровью глаза быка. Глупого и грубого зверя. Я превратилась в рваную простынь. Рубашка в клочья разодрана на моем теле, грудь, живот — все в ссадинах и кровоподтеках. Меня тащили за волосы, душили, расчленяли. Пальцы дрожат сейчас у меня, когда пишу все это. Веришь, никогда так больно мне не было. Без тебя, без хранителя моего. Без того, кого не нашла я. Которого не смогла предупредить, чтоб уберег меня. Только кричала: ЗАЧЕМ! Только: ЗА ЧТО! Весь вечер они издевались. Жестокосердые. Я надоела тебе собой, но в этом нет моей вины. Нет тебя. Вот что. Вот что происходит. Тебя нет. Бесконечности твоих замыслов и иллюзий. Твоего вечного инкогнито в моей жизни. Застрянем в толчее безоблачных дней, не распустимся вчерашним цветом яблонь. Не будем струиться нечленораздельной речью гения. Купаться в объятиях светлых личностей. Если я лишь на мгновение прикоснусь к тебе, я не отпущу тебя уже никогда, не позволю тебе удалиться, исчезнуть из жизни моей. Я оставлю тебя с собой. Ты не вырвешься из ореола моей любвеобильности. Каким же блаженством было бы это. Если ты скажешь, где ты, как найти тебя, если… я примчусь к тебе, неведомой силой наполнюсь и выльюсь на тебя всем своим женским плачем, всей своей мольбой погружусь в тебя, чтоб не уходил, чтоб был со мной. Всегда. Да!

У меня всегда с собой фотоаппарат. Я фотографирую девушек, которые нравятся мне. Сегодня произошел сбой. Кадры закончились, пальцы расстроились. Я выделил ее из толпы. Легкая и непосредственная. Благоухающая, яркая, преображающаяся. Возбуждающая. Она купила мороженое. Ее губы покрывались молоком. Она становилась еще прекраснее. Я не смел подойти. Жалел, что, если мне не хватит смелости приблизиться к ней и заговорить с этой чудесной девушкой, ее образ не будет запечатлен на пленке, а лишь останется тревожным и благоговейным воспоминанием. Я смотрел восторженно. Но куда-то подевалась моя самоуверенность. Я в ее глазах чувствовал себя дома. Но она начала вдруг резко меняться, как только я стал приближаться к ней, меняться внешне. Молоко мороженого как-то неестественно застывало на ее губах. Кожа съеживалась и глаза сужались, обрастая морщинами. Нос покрывался пятнами и искривлялся. Щеки становились впалыми и сухими. Волосы почему-то редели, седея и выпадая. Я приблизился к ней вплотную и осознал, что я лишь рисую картины женщин, которые смывает время и беспощадная вереница обстоятельств. Я отвернулся от ее некогда пышущего красотой и свежестью лица, быстрым шагом направился прочь, закрыл глаза, и дойдя до заброшенного фонтана, опустил руки в накопившуюся после непрерываемых и непрекращающихся дождей воду. Размеренное тиканье часов на руке, ненавижу монотонные звуки. Вскрывать вены уже не интересно.

Вся наша жизнь из кусочков, как и мы с тобой — из маленьких составляющих друг друга. Мое впечатление таково, что я уже расстался со своей телесной оболочкой, предстал облаком, бликом в твоих глазах, блоком твоих размышлений в тихую летнюю ночь. Обликом твоим обрядился. Застыл в твоих руках, как будто держишь ты своего первого ребенка, не веря своим глазам.

Ты набросилась на меня и впилась губами в мои. Я поддался тебе, объял твое тело. Затем на твердом ковре я вошел в тебя и принялся погружаться в твою плоть.

Легко ли назвать тебя любимой… Любимым ли необходимо являться для этого… Легко ли объяснить тебе, что я принадлежу тебе равно, как ты принадлежишь мне…

Он осознал, что я достоин внимания, когда общался со мной и видел, как беззаветно я носил лондонские плащи, бросал в небо неустрашимые взоры, не понимаем окружающим миром, устраняющий самость свою за пределы разгула бесправия и невежества.

Он был стар и громогласен. За ним шли дети, которых вовлек он в мир своих пространственных переживаний.

Смотрите, дети! Вот оно. Какое прекрасное и завораживающее зрелище. Это праведное шествие. Они хоронят человечество.

А по тротуарам самых густонаселенных пунктов вышагивали группы людей, не демонстрации, не митинги во имя или ради… А скопления людей с бараньими головами, с чучелами кошек и с барабанами из крокодильей кожи, с руками, бьющими в центр кожаной обшивки ребрами неизвестных животных.

Я ждал их, дети, с нетерпением, и теперь с вожделением наблюдаю за их разношерстностью и одержимостью в стремлении достижения намеченного. Ничего более резонансного не происходило и вряд ли произойдет в этом меркантильном и тщедушном мире. Все происходящее обязано разрушать стереотипы, стать знамением. Эти люди завизируют свое присутствие в нашем с вами, детки, сообществе. Нам они могут сказать, что миру суждено выжить, но если он станет другим, будет в состоянии системно переродиться. Им никто раньше не верил, что их сердца переполнены болью, и мироустройство их принципов и поведение страдают от удушливости, от перекрытия кислорода, от ограничений их личных свобод. Свобод любить, дышать, спать и кричать во весь голос. Никому не было интересно, что ИХ желания отвергались, нивелировалась их ценность. Дети, представьте себя лишенными утреннего завтрака с вашим любимым джемом и вкусным йогуртом. Я вас не дам в обиду, соберитесь вокруг меня, сомкните круг. Охраняйте меня, пока я буду произносить слова гнева и отрицания. Вы мне должны помочь!

После того, что он сказал, дети разжали ручки и набросились на старика, разрывая его в клочья, одежду, кожу. Старик рассыпался, будто некий огарок смерти из пепла и пыли, ищущий путь в ад.

Но мир его, его потусторонность снилась всем мечтателям, ветреным юношам и девушкам, оленеводам, мореплавателям, ловцам змей, фокусникам и факирам, метателям ножей и звездочетам, гадалкам и велосипедистам, тем, кто испугался вида крови, ночным посетителям и невинным подсудимым, слепым с рождения страдальцам; половинкой глаза, но видели сны о том непостижимом мире, победители и побежденные, ловеласы и нимфоманки, самоубийцы.

Она любила, когда он причесывал ей волосы и стриг ей ногти (у них не было детей, но у них были две кошки и кот). А утрами она тщетно пыталась найти вену, и он не знал, как ей помочь, так как он не понимал, в чем заключается смысл ее поиска. Она отчаянно выбирала религию, и постепенно теряла любую веру, любимую веру не в состоянии найти вену, такую необходимую и беспечно блуждающую в ее теле.

Новая литература — это все то, что было, и все то, что будет тем же самым. Это вакханалия.

Когда я вернулся, все стало другим, но почему-то напоминало о прошлом. Люди придумали очень дорогую бумагу. Некоторые кусочки бумаги особенно ценятся, хотя они хранятся в музеях лишь после того, как они лишаются ценности в миру. Ну и чего вы/ВЫ/ОНИ/НИКТО/…/ добились тем, что пытаетесь сделать из видео музыку, а из музыки — живопись, а из живописи — литературу, соединяя все, не осознавая того, что живопись сперва должна стать живописью, а музыка — музыкой, а видео — киноискусством, а литература всегда остается литературой. А теперь догадайтесь, почему музыку необходимо слышать, а не слушать, живопись — видеть, а не созерцать, а литературу — чувствовать, а не читать… У всех есть желание сделать что-то смелое, обязательно смелее, чем у предшественников. НО ДЛЯ ЧЕГО? Чтобы покорить всех тех, чьи предки покорялись тому, что было до… Нужно вечно быть лучшим! Потому что всегда есть «потом». Но его может и не быть.