Непобежденные - Страница 21

— Ну что? — прервал командарм свои раздумья. — Время?

Он вышел во двор, обошел собравшихся командиров, пожал руку каждому, пронзительно взглядывал им в глаза. Отступил, оглядел всех еще раз, резким жестом руки пригласил в дом.

— Очевидно, больше ждать некого. Кто не прибыл, значит, не мог.

Было ровно семнадцать ноль-ноль, когда командарм вошел в комнату, где вокруг стола толпились генералы и полковники, нетерпеливо махнул рукой, чтобы садились.

— Мы пригласили вас на это расширенное заседание Военного совета, чтобы обсудить единственный, крайне важный вопрос…

Он оторвал взгляд от карты, расстеленной на столе, поверх пенсне оглядел собравшихся, словно проверяя, все ли на месте. Рука привычно шарила по столу, искала карандаш. Усилием воли он заставил руку лежать неподвижно и ровным голосом начал говорить все то, о чем только что думал, ничего не пропуская, не смягчая формулировок.

— Итак, у нас два пути. На Керчь дорога еще не закрыта, и мы можем за одну ночь достигнуть Керченского полуострова. Но туда отходит пятьдесят первая армия. К Севастополю, всего скорей, придется пробиваться. Военный совет считает необходимым посоветоваться об этом с командирами и комиссарами. Чтобы каждый мог высказаться вполне самостоятельно, без обмена мнениями между собой, прошу всех выйти, записать свои мысли и вручить листок Военному совету.

Люди задвигались, вставая, загремели табуретками и скамьями. Выходили один за другим, насупленные, посуровевшие. Для всех было неожиданным и непривычным такое «голосование». Входили, подавали листки командарму, облегченно опускались на свои места.

Скоро на столе лежали две стопки бумаги — большая и совсем маленькая, в несколько листков.

— Ваши мнения нам ясны, — сказал командарм, прихлопнув рукой ту стопку, что была больше. — Но хотелось бы послушать их авторов. Начнем, — он оглядел молчаливых командиров и комиссаров одного за другим, — начнем с левого фланга, с полковника Капитохина. Прошу.

Капитохин был единственным на совещании командиром полка. И все подумали, что именно поэтому командарм предложил высказаться ему первому. Но Петров очень бы удивился, если бы ему сказали об этом. Бог знает с каких времен, может, с гражданской войны, где люди определялись не нашивками, а личными достоинствами, он привык в любом человеке видеть прежде всего человека, а потом уж его служебное положение.

— Я за то, чтобы оборонять Севастополь, — коротко сказал Капитохин.

— Запишите, Николай Иванович, — повернулся командарм к сидевшему рядом полковнику Крылову. И поднял голову: — Полковник Пискунов?

— Считаю, что нужно идти защищать Севастополь.

— Генерал-майор Коломиец?

— Я думаю, идти надо к Севастополю.

И четвертый, и пятый командиры говорили, как рапортовали: на Севастополь. Затем поднялся командир 95-й дивизии генерал-майор Воробьев.

— Я считаю, что нужно отходить на Керчь, — сказал он, и все недоуменно оглянулись на него: разве не ясна обстановка?

— Поясните, — попросил командарм.

— Противник глубоко охватил армию слева и, значит, без боя в Севастополь не пройти. А чем будем пробиваться? Ведь у нас почти не осталось снарядов. К тому же местность там гористая и дороги очень тяжелые. Можно растерять армию еще до выхода к Севастополю. А при отходе на Керчь армия сохраняется и мы соединяемся с основными силами Южного фронта.

«А для чего существует армия? — хотелось спросить Петрову. — Разве главная задача армии — самосохранение, а не разгром врага? Ох уж эта довоенная болезнь: как бы не растерять амуницию!»

Он пристально, через очки, смотрел на генерала и думал: сказать или не сказать? Не сказал. Не мог бросить такой упрек человеку, которого хорошо знал по Одессе как боевого командира.

И еще трое высказались за Керчь, и опять Петров промолчал. Дискуссии и обвинения были сейчас ни к чему. Будет приказ — отходить на Севастополь — и всем, в том числе этим, несогласным командирам, придется отдать все силы, может, даже и жизнь, чтобы выполнить его. Горькие слова надо говорить подчиненным лишь тогда, когда они, эти слова, помогают делу. В иных случаях это не более как срыв характера старшим начальником над беззащитным подчиненным.

— Все ясно, — сказал командарм, вставая, и все задвигались, поднялись. — Слушайте решение: армия отходит на Севастополь, чтобы совместно с силами Черноморского флота оборонять военно-морскую базу и город. Отход совершать дивизионными колоннами по установленным в приказе маршрутам. Приказ получите тотчас же. Отход начать немедленно, с наступлением темноты. Двигаться в максимально высоком темпе, чтобы успеть пройти рубеж Бахчисарая до подхода к нему крупных сил противника. Тяжелая артиллерия и вся тяжелая техника пойдет кружной дорогой через Алушту—Ялту. Темпы — вот от чего сейчас зависит выполнение задачи…

Он и сам не стал ни минуты задерживаться, сел в машину, обгоняя пикапы и «эмки», помчался на юг к Сарабузу. Кое-где в темной пелене туч просвечивала густая вечерняя синева. Теперь это радовало: по сухим дорогам войска пойдут быстрее, и к рассвету некоторые достигнут реки Альмы, а то и Качи. Там уже можно закрепляться, там за спиной будет Севастополь.

На душе у командарма было легко в этот час. Решение принято, приказ отдан — конец неясностям. И он уже удивлялся, почему не сделал этого хотя бы днем раньше. Сомнений насчет того, утвердит ли его решение командующий войсками Крыма, теперь не было. Утвердит. Потому что только так и должен был поступить командарм Приморской. Только так — решительно, смело — и должен поступать любой командир. Доблесть бойца — не дрогнуть в бою, доблесть командира — принимать на себя ответственность решений, если того требует обстановка…

Изломанные, вывернутые взрывами руки и ноги, кровь, розовые обнажения костей, черные лохмотья рваных ран, стоны, крики, ругань, отчаянная, грубая и стеснительная, когда боль прорывается сквозь долгое терпение, быстрый, как обвал, рев самолетов, грохот близких разрывов, дым и пыль, словно ватой забивающие пересохшее от жары горло, едкий пот, заливающий и без того слезящиеся от бессонницы глаза, похожая на озноб нервная дрожь, с которой так трудно справляться, — все это смешалось, превратилось во что-то огромное, неотвратимое, как горный поток. И он кидал ее, как хотел, беспомощную, не способную что-либо сделать, что-либо изменить в этой бушующей стихии войны. Да она, капитан медицинской службы Люсиль Григорьевна Цвангер, и не могла ничего желать — не было сил. Все ее мысли сосредотачивались вокруг одного: только бы хватило гипса, бинтов, шин. И только бы не упасть во время операции. Все ее мечты сводились к одному: чтобы хоть на день, хоть на час прервался поток раненых и она могла бы лечь на койку, на пол, на землю и спать, спать, спать…

— Люсиль Григорьевна, да вы же вся израненная!…

Дремотная одурь отлетела прочь, Цвангер увидела полные ужаса глаза медсестры Нины Панченко и сама испугалась, принялась оглядывать себя. Шинель, которую она надевала в своем полусонном состоянии, была искромсана осколками.

— Чья это шинель?

— Да ваша же, ваша!

Только тут Цвангер как следует разглядела, что шинель действительно ее. Но почему она так издырявлена? И поняла: шинель висела у окна, и залетавшие осколки рвали серое сукно. Вот ведь как бывает: ее, военврача, даже не задело, а шинели досталось.

— Ничего, — успокоила ее Нина. — Я вам залатаю.

Военврач положила ей руку на плечо, благодарно сжала пальцы и вышла из хаты. Пасмурный этот вечер был тих и прохладен. Да пора и быть прохладе: почти ноябрь на дворе.

Медсанбат жил своей обычной беготной, шумной жизнью. Но после частых переездов здесь, в Старых Кудеярах, где наконец-то устроились хорошо и, хотелось верить, надолго, все было не так, как в других местах. Исчезла нервозная суета, во всем чувствовалась обстоятельность. Все было здесь налажено, как и полагается в медсанбате, — четко работал сортировочный взвод, легко раненные отправлялись в полевой госпиталь даже без осмотра ран, тяжелые уносились в операционные: с проникающими ранениями — в одну, с ранениями конечностей при больших зонах повреждений или переломов — в другую для срочной первичной обработки. Все было хорошо здесь, в Старых Кудеярах. Вот только бы поспать хоть немного.