Непобежденные - Страница 154

Когда ему предложили путевку в ялтинский санаторий, он согласился, рассчитывая съездить, наконец, в Севастополь. Но уже здесь узнал: съездить не просто, на поездку надо было выправлять специальное разрешение, поскольку город закрыт для праздношатающихся туристов. Оставалась одна возможность — примкнуть к экскурсии. Но вот теперь он понимал: не в такую поездку собирался, совсем не в такую.

«А в какую? — спросил он себя. — Ты что же, хотел, чтобы все тут было, как тогда?»

— Боже упаси! — вслух сказал он, и полная соседка, всю дорогу жующая и потому, слава богу, не болтливая, повернулась к нему. Он помотал головой, и соседка снова уткнулась в свой почти опустевший за дорогу кулек.

На Сапун-горе автобус остановился. Экскурсоводша, покрикивая на отстающих, повела группу по широкой аллее к зданию диорамы. Но там уже топтались группы, прибывшие ранее, и экскурсоводша, заявив, что они не какие-нибудь, а имеют право на внеочередность, убежала хлопотать, наказав им пока смотреть боевую технику времен войны и не расходиться.

Боевая техника была внушительная — орудия всех калибров, «катюши», самоходки, танки, каких почти и не было в тогдашнем Севастополе. Если бы им, в сорок втором, такую технику да с добрым боезапасом, глядишь, и не пришлось бы потом штурмовать Сапун-гору…

— Вы здесь воевали?

Он не заметил, как подошла молчаливая группа экскурсантов, не своих, незнакомых.

— Товарищи, среди нас участник штурма Сапун-горы!…

Голос у молоденькой экскурсоводши был почти ликующий.

— Нет, нет, я не тогда… я не здесь…

Экскурсоводша отвернулась, сразу потеряв к нему интерес, и он облегченно вздохнул. Не было у него восторженных слов для описания того, что пережил, и своим рассказом испортил бы он всем этим людям праздничное настроение. Бывало уже такое, не раз бывало. Рассказывал правду, а на него смотрели, как на сочинителя, особенно расчетливая молодежь. «Зачем человек шел на верную смерть, когда можно было как-то иначе? Он что, ненормальный?…» Да, и так спрашивали. Война, уходя в прошлое, все гуще покрывается «хрестоматийным глянцем», становясь для многих всего лишь страницей в учебнике истории. Еще немного, вымрут последние носители страдающей памяти, и, чего доброго, встанет эта война в один ряд, скажем, с войной Алой и Белой розы, восстанием Спартака или походами Наполеона. А как они воспринимаются, те события? Не больно-то вспоминается Апииева дорога, а все больше красивые схватки на мечах под южным солнцем. Как на балетной сцене. Или «блистание шапок этих медных», живописный пожар Москвы, дворянские дуэли чести. Кинематографические война и мир…

Балет на тему обороны Севастополя?!. Он помотал головой, как от зубной боли. И снова подумал, что время, как туман, затушевывает, сглаживает контрасты былого. Как-то школьники спросили его: «Верно ли, что люди от отчаяния бросались под танки?» Вот как, оказывается, можно это понимать! Человеку, не прошедшему через это, вынь да положь вразумительное объяснение, чтобы он все понял своим праздным рассудительным умом.

Как все это объяснить? А может и не надо объяснять? Сколько уж пытались растолковать любовь и ненависть, а все не убедительно. Может, любовь и ненависть поколениями переживаются заново, и в минуты смертельной опасности для рода-племени каждый раз заново вспыхивают священным пламенем массовых самопожертвований?…

Он вдруг почувствовал на себе чужой взгляд. Худощавый, смуглолицый человек стоял, опершись локтем о колесо гаубицы, улыбаясь, смотрел на него.

— Зачем вы их обманули? Вон же у вас планка — «За оборону Севастополя».

— Она про Сапун-гору, а я под Инкерманом… Хотел сказать, да ей уж неинтересно.

— Да, экскурсоводы не любят, если не по плану. Мы для них хороши как экспонаты. А то говорим порой совсем не то, что от нас ждут.

Человек подошел, протянул руку.

— Лейтенант Кубанский, артиллеристом был. — И посмотрел пристально. — Мы с вами не встречались?

— А я в морской пехоте разведчиком. Кольцов фамилия. Не слыхали?

Кубанский покачал головой.

— Никого знакомых, — сказал Кольцов. Местность и ту не узнаю. Все думаю: надо ли было ехать?

— Как же не надо?! Только не с ними, они — в другом измерении. — Кубанский качнул головой в сторону экскурсантов. — Самому надо. Походить, подумать…

— Куда уж теперь…

— До вечера куда хошь. К пяти часам все автобусы собираются у Артиллерийской бухты. Такой порядок, я знаю.

— Вы тоже с экскурсией?

— Я сам по себе.

Кубанский рассказал, что уже не первый раз в Севастополе, приезжает, чтобы «отвести душу». Такое было, — не приведи бог, — а память все поддерживает силы. Взялся свою книгу делать. Не для печати, для своих близких, для детей и внуков. Чтобы там и описано было все по правде, и фотографии старые, какие есть.

— Почему не для печати?

— Издателям доходы нужны. А со мной у них одни расходы будут, — засмеялся Кубанский. — Вон у Сариной собрано двадцать тысяч страниц таких воспоминаний. Журналисты приезжают читать, писатели, историки, а издателей — ни одного.

— У какой Сариной? Вроде, слышал фамилию.

— Так она ж тут вою оборону была. Секретарь горкома партии. Теперь она Почетный гражданин Севастополя, председательствует в исторической комиссии. И тебя заставит писать воспоминания.

— А у меня написано, — заволновался Кольцов, вспомнив тонюсенькую школьную тетрадку, в которую он когда-то начал записывать, что помнилось.

— Отдай ей, у нее будет целее.

— А много тут тех, ну, Кто был тогда?

— Много. Мария Байда. Должен был слышать, она за Севастополь Героя получила. Сейчас ЗАГСом заведует. Комиссар седьмой бригады Ехлаков… Да много.

— Много, — задумчиво повторил Кольцов, вспомнив свое одиночество под скалами возле умершего от ран повара Гришки, фамилию которого он так и не догадался спросить. Покосился на своего разговорчивого собеседника. — А вы до конца были?

— Чего ты мне выкаешь? — удивился Кубанский.

— Так ведь лейтенант…

— Все мы теперь одинаковые генералы.

— Как тебе удалось?…

Кубанский понял. Сам он, когда встречал человека, прошедшего через тот июнь, каждый раз задавался вопросом: как ему удалось выбраться? Ведь эвакуации, по существу, не было. Люди, остававшиеся тут, должны были или погибнуть в последних схватках, или пройти через плен. Но вдаваться в подробности своей личной страды ему сейчас не хотелось.

— Это долгая история, — отмахнулся он. — Потом расскажу.

— Когда потом?

— Ты же не будешь ходить хвостом за этими. — Он снова кивнул на яркую оживленную толпу экскурсантов. — Считай, тебе повезло, меня встретил. Сейчас возьмем такси и поедем.

— Неудобно.

— Что неудобно?

— Беспокоить. Да и хватятся меня.

— А говоришь, разведчиком был. Укатали сивку горки?

— Есть малость, — улыбнулся Кольцов, и вдруг подумал, что и в самом деле ведет себя странно. Подвернулся хороший человек, не кто-нибудь, а свой брат, севастополец, а он — ровно Ваня из деревни, впервые попавший в город. — Ладно, пойду скажусь.

Он направился к группе, маявшейся возле танков, отыскал свою экскурсоводшу…

Через пять минут они уже мчались в раскаленном такси по белой иссушенной дороге. А впереди вставал на холмах незнакомый город. Кубики высотных домов на фоне раскинувшейся по всему горизонту морской синевы белели ослепительными кусками рафинада. Все время ждавший от встречи с Севастополем душевной тревоги и печали и боявшийся их (врачи строго настрого наказывали избегать волнений), он испытывал сейчас только восхищение и умиление. Вот к чему он не был готов, так это к восхищению и умилению.

Кубанский на него не глядел. Всю дорогу он говорил, пытаясь втолковать Кольцову какую-то свою заумную теорию:

— …Взять себя. Чего-то хочешь, куда-то едешь, что-то делаешь. Свое, только свое. Отец и мать, тем более дед и бабка, вроде бы, не при чем, — где искать их роль в моей суматошной жизни… Но вон ученые говорят, что сидят в нас этакие гены, в сердце, в мозге, в руках и ногах, в каждой клетке сидят. И то, что я такой, а не этакий — они определяют. Я, конечно, и свое добавляю, но основу-то определяют они…