Необычное задание - Страница 36

— Во всяком случае — попытаюсь!

— Посмотрим, что из этого выйдет! Время все расставит на свои места и непременно покажет, "ху из ху", как говаривают наши иностранные коллеги…

— Согласен!

— Вам наверняка известно, что Ломоносов не был безродным лапотником, каковым его повсеместно пытается представить советская пропаганда? — задал тон предстоящей дискуссии академик Мыльников, как только за Пашуто с Альметьевым захлопнулась входная дверь.

— Так точно! — кратко, не изменяя своему стилю, согласился Ярослав Иванович, наконец-то дождавшись темы, в которой он был силен, как никто другой, и мог запросто заткнуть за пояс любого, даже самого подготовленного, соперника. — Его отец слыл крупным рыбопромышленником в Архангельской губернии…

— И ушел Михайло с рыбным обозом вовсе не тайком, не случайно, как, в своем большинстве, считают нынешние его горе-биографы, а вполне открыто и намеренно, когда юноше исполнилось целых девятнадцать лет. Кстати, уже тогда он в совершенстве владел тремя иностранными языками, — продолжил Дмитрий Юрьевич, еще ничего не подозревая о масштабности "домашних заготовок" более молодого оппонента.

(В дальнейшем, как ни странно, одинокие фразы пришлось вставлять именно ему. Такое положение вещей волновало и раздражало маститого ученого, так как ранее пребывать в роли статиста ему никогда не доводилось. Что ж, все когда-то случается в первый раз!)

— Включая латынь, — даже в такой ситуации нашел возможность "ущипнуть" спесивца Плечов.

— Прекрасно! Восхитительно! — одобрительно похлопал его по плечу Дмитрий Юрьевич. — Или "шарман", как любил говаривать ваш знаменитый учитель… А о том, что согласно указам Святейшего синода от 7 июня 1723 года в то время строжайше запрещалось брать крестьянских детей в Московскую славяно-греко-латинскую академию, знаете?

— Ну конечно. Как и то, что Ломоносова в нее все-таки зачислили. В январе 1731 года.

— Однако в дальнейшей биографии ученого серьезные исследователи обнаруживают немало загадок, — попытался вернуть утраченную инициативу академик, и Ярослав впервые был вынужден задать уточняющий вопрос:

— Что вы имеете в виду?

— Все перипетии его конфликта с Миллером.

— Что же тут загадочного?! — справедливо усомнился в правильности такого неоднозначного вывода Плечов. — Герхард Фридрих утверждал, что Русь основана норманнами, а Михаил Васильевич и в мыслях не допускал подобного мнения, считая его оскорбительным для великого русского народа.

— Странно не это, а то, как развивались дальнейшие события, — упрямо настаивал на своем Мыльников. — Впрочем, и предыдущие тоже. Сначала Петр Великий непонятно с какой стати доверил написание истории России инородцу…

— Стоп! — впервые осмелился открыто перечить именитому визави наш главный герой. — Скорее всего, эту легенду придумал сам господин Миллер, дабы возвеличить себя любимого в глазах других русских исследователей. Ибо наш первый император скончался в 1725 году, когда Герхарду было всего 20 лет от роду и никакого веса в ученой среде он, естественно, еще не приобрел.

— Что-то я об этом не подумал! — с явным разочарованием в голосе воскликнул академик.

Но Ярослав спокойно вел далее, никак не реагируя на его реакцию:

— А вот в 1748 году, когда поперек его пути открыто встал профессор Императорской академии наук Ломоносов, Миллер уже был российским подданным и — более того — "главным историографом Российского государства". Несмотря на столь очевидное неравенство сил, после ссоры с Михаилом Васильевичем именно немца разжаловали на год из профессоров в адъюнкты академии со значительным понижением жалования.

— Да-да, знаю… От тысячи до восьмиста шестидесяти рублей в год, — согласно кивнул Мыльников.

Было ощущение, что с академика слетела спесь. Во всяком случае, в отношениях с Плечовым, не преминувшим и в этом эпизоде оставить за собой последнее слово:

— Русские люди совершенно не злопамятны — это общеизвестный факт. Совсем скоро иностранного историка простили — после подания соответствующего прошения. Однако… На именинах Елизаветы Петровны слово было представлено не ему, а Михаилу Васильевичу.

— Вот видите! Опять загадка…

— Никак нет. Постарался фаворит императрицы граф Шувалов, благодаря которому именно Ломоносову вдруг решили предоставить право написания российской истории. Герхард Миллер был тогда взбешен: "Да кто этот выскочка? Он еще ловил неводом рыбу в далеком Белом море, когда я уже служил профессором истории!"

— Месть немчуры не заставила долго себя ждать. Вскоре Михаила Васильевича лишили звания руководителя кафедры химии. А вместо него назначили еще одного варяга — Ульриха Христофора Сальхова, — тихо пробормотал академик, непонятно кому адресуя сие отнюдь не сенсационное заявление, ибо сам он уже понял, что Плечову хорошо известны и не такие подробности из жизни русского гения.

— Шли годы, — с каждой секундой все больше ощущая, что его преимущество в научном споре лишь нарастает и усиливается, продолжал агент Вождя, не давая даже раскрыть рот своему собеседнику. Но тот и не пытался этого делать. Только слушал, время от времени удовлетворенно кивая. — На престол взошла Екатерина Вторая. Положение и влияние Миллера при дворе заметно улучшилось, а вот Ломоносова, напротив, сразу же задвинули на задворки.

Дело, думаю, было в том, что из-за явного ущемления его прав ученый постоянно ругался со своими немецкими коллегами. Вам, естественно, известна его фраза: "Каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина". Адресована она Августу Людвигу Шлецеру — еще одному иностранному специалисту по российскому прошлому.

— Он, кстати, приехал в нашу страну по приглашению все того же Миллера, — добавил Дмитрий Юрьевич.

(Приведенную младшим его коллегой цитату академик, конечно же, знал, только всю жизнь считал, что она адресована совсем другому человеку. Посему и спорить не стал; кто знает, может, Ярослав Иванович снова прав — позора тогда не оберешься!)

А Плечов тем временем продолжал:

— Однажды Михайло Васильевич не выдержал и поколотил Федора Ивановича, как по христианской традиции стали называть его главного противника в академии, а силой он обладал, следует признать, недюжинной! Помните тот широко разрекламированный случай, когда на Ломоносова во время прогулки по петербуржским окрестностям напали три матроса и потребовали отдать им свою одежду?

— Конечно… — улыбнулся Дмитрий Юрьевич. — Взбешенный такой наглостью, русский ученый старательно "навешал" всем троим и заставил их раздеться, после чего связал флотскую форму в один узел и с победой вернулся домой… Впрочем, хватит мусолить общеизвестные факты, давайте наконец займемся делом — тем же эфиром, например, который главный фигурант нашего диспута считал тождественным электрической материи…

Но Ярослав уже не мог остановиться:

— Краткий обзор состояния дел в тогдашней научной среде нам точно не помешает. Хотя бы для того, чтобы лучше понять сложность работы ученого в тот исторический период и, соответственно, по достоинству оценить уровень его гениальности!

— Ладно… Обозревайте! Только коротко и не с таким серьезным видом, — поставил его на место Мыльников.

И Ярослав продолжил:

— Засилье иноземцев в российской науке было ужасающим! Достаточно сказать, что с момента основания Академии в 1724 году и аж до 1841 года, то есть за 117 лет, в нее было принято лишь три русских историка. Это сам Ломоносов, а также Устрялов и Ярцов…

— Николай Герасимович и Януарий Осипович! — уточнил академик.

— Остальные тридцать один оказались чужестранцами, — закончил фразу секретный сотрудник, снова и снова переносясь мыслями в то смутное время. — На торжественном собрании по случаю двадцатипятилетия академии, намеченном на 6 сентября 1749 года планировалось заслушать две речи. "Слово похвальное императрице Елизавете Петровне" должен был произнести Ломоносов, а Миллер обязался представить доклад "О происхождении народа и имени русского". Естественно, все закончилось скандалом.