Необходима осторожность - Страница 66

Как с философией, так обстоит дело и с религией. Религия есть система идей и обычаев, связующая общество в единое целое. Отсюда ясно, что здоровый коллектив может иметь лишь одну религию и что в настоящее время с уничтожением расстояний и превращением всего человечества в единый мировой коллектив, все части которого связаны взаимной зависимостью, возможна лишь одна религия во всем мире. В нормальном мировом коллективе нет места «религиозной терпимости». Такой коллектив должен быть связан общим мировоззрением, и мы не можем позволить организациям духовных шарлатанов подрывать общественное единство на том основании, что у каждого есть свой церковный товар для продажи.

Религия, которая нужна мировому коллективу, очень проста. Она опирается на догматическое признание того, что человек должен всегда быть правдив, что земля есть общее достояние и что люди равны между собой. При условии, если все будут признавать эти основные догмы – ибо это догмы, хотя и жизненно необходимые, – не будет никаких причин мешать желающим придерживаться каких угодно новых и старых обрядов и мифологий или совершенно свободно обсуждать любые еретические идеи, какие им придут в голову. В разумно просвещенном мире не понадобится запрещать ни закрытых собраний – будь то собрания Еврейского Клауса, Клуба Поклонников Сатаны, баптистов-перекрещенцев или гитлеровских астрологов, – ни торжественных богослужений, ни спиритических сеансов. При условии, чтобы те, кто предается этим чудачествам, не занимались их пропагандой и сбытом во вред общему духовному балансу человеческого общества. Но оказывать тайное давление на доверчивую молодежь или мировую систему информации – это совсем другое дело.

Таким образом, мы подходим к проблеме образования. Это, разумеется, самая сложная проблема из всех стоящих перед нами. Ибо старая неряха, наша мать-природа, допустив, чтобы ходом вещей мы превратились теперь в один мировой коллектив, позабыла возбудить в нас какое бы то ни было индивидуальное или коллективное стремление к такому образованию, которое примирило бы нас с обязанностью сознательно приспособиться к новому положению. Она ничем не обуздала нашего упорного нежелания учиться. Homo Тьюлер продолжает гибнуть en masse[50] из-за своей боязни погрузиться в действительность. Он не хочет покинуть свой тонущий корабль. Посмотрит в темные волны и спешит обратно – затвориться в каюте своего сознания, где есть успокаивающее средства, в которые продавец духовных благ научил его верить.

Но время от времени люди, наделенные исключительной проницательностью, пробовали выдвинуть идею всемирного братства, нового великодушного отношения к людям и переустройства жизни на началах сотрудничества во всем мире, усматривая в этом единственное спасение для нашего вида. Мысль не новая. В наши дни это стало необходимостью, но людям дальновидным было ясно уже очень давно. Девятнадцать столетий назад последний, самый неистовый и самый революционный из еврейских пророков, Иисус из Назарета, побивший менял и проклявший бесплодную смоковницу, проповедовал солидарность среди людей в виде «царства небесного» – насколько мы можем судить, отделяя его учение от позднейших напластований.

Павел завладел наследством Иисуса, втиснул его в рамки догматического христианства, и очень скоро благородное начинание выродилось в препирательства «отцов церкви». Не галилеянин восторжествовал над языческим стоицизмом Юлиана. Победителем был Павел. Исконное человеческое тьюлерство одержало верх над преждевременно пробудившимся Homo sapiens.

Corruptio optima, pessima[51]. В наши дни худшее зло во всем мире – это римско-католическая церковь, бесстыдно избравшая своим символом Иисуса, сына человеческого, замученного, распятого, погубленного. Где только ни господствуют католические священники – среди вырождающихся богомольных французских генералов-капитулянтов, в Хорватии, в Японии, в Испании, в этой строптивой трущобе – Эйре, в Италии, в Южной Америке, в Австралии, – всюду вы видите злобное коварство, ополчающееся против попыток просветить человека.

Но есть упрямые бунтари, которые не хотят с этим примириться. Они, например, утверждают, что в тьюлеровском мире существует уже по крайней мере одно могучее движение, в наши дни обычно называемое Наукой с большой буквы, которое до сих пор не подпало под влияние поповщины или иной гнет авторитетов. Эта Наука произвела переворот в материальных условиях человеческого бытия, и нам следует рассмотреть, как она возникла и что, собственно, собой представляет. Своим возникновением она не обязана никакому чуду. У нее не было основателя. Она началась с естественного адлеровского восстания против удручающего религиозного догматизма Средних веков. В поисках средств самоутверждения против его возмутительной самоуверенности непокорные, чье терпение иссякло, обнаружили, к своей радости, ряд несоответствий между учением и фактами и для оправдания своего бунта апеллировали к новому арбитру – проверке опытом.

Нелепы попытки облагородить движущий импульс этого нового движения. Наука не терпит сентиментальности. Роджер Бэкон, насколько мы располагаем о нем сведениями, никогда не говорил: «Я люблю истину», или «Какое бы мне сделать благородное дело для своих собратьев?», или в порыве благочестивого усердия: «Открою-ка что-нибудь во славу божию». Он поступил совершенно иначе, и даже отправная точка у него была совершенно другой: он попросту вышел из себя. Он терпел царившее вокруг философское самодовольство, пока мог, а потом, нацелившись на слабое место, яростно и грубо ударил по нему. Мотивы, побудившие Роджера Бэкона высунуть язык средневековому Аристотелю, ничем не отличались от тех, которые заставляли юного Эдварда-Альберта Тьюлера высовывать язык невозмутимо самодовольному льву в зоопарке.

В свою очередь, и Галилей не спустился с небес: он был такой же человек, как мы. Но его возмутила непререкаемая безапелляционность суждений церкви обо всем, что делается на небе и на земле. Он выпустил свою запретную книгу для того, чтобы дать понять тем, кто имел над ним власть, какие они идиоты. Он не мог молчать. Они вступили с ним в спор, принудили его отречься от своих мнений и держать язык за зубами, но они знали, на чьей стороне правда, и он знал, что они знают это. «А все-таки она вертится», – издевался он над их торжественными усилиями снова пригвоздить землю к одному месту, – землю, которую он вместе с Коперником навсегда сорвал с места и пустил кружиться волчком вокруг солнца.

Для наших целей очень важно припомнить, что изначальным стимулом научной мысли явился ущемленный и недовольный тьюлеризм: благодаря этому нам становится понятным, что великие открытия могут возникать и фактически возникают и развиваются не по воле великих умов, вдохновенных исследователей и тому подобное, а просто в результате грубого непослушания. Непокорный Тьюлер пошел против Тьюлера власть имущего. Самая субстанция тьюлеризма источает научный прогресс, а выдающиеся представители последнего, так легко становящиеся предметом обожествления, не столько способствуют, сколько мешают делу.

Но остается неясным, почему эти новые завоевания человеческого ума не были тотчас же захвачены, использованы и извращены каким-нибудь создателем новой веры вроде апостола Павла и почти неизбежно шествующим за такими людьми духовенством. Объяснение надо искать в другом. И найти его не так трудно. Наука возникла в особых условиях. Она возникла не столько как общественное движение, сколько как увлечение одиночки. И захватила она на первых порах лишь ограниченную область современной жизни и мысли, – притом как раз наиболее удаленную от тех областей, где велась дикарская драка за власть и почет. Она возникла вне всякой связи с политикой и не спорила с господствующей религией и общественным устройством. Королевское общество, как и Academia dei Lincei, было обществом дворян-любителей, собиравшихся когда вздумается, чтобы обменяться между собой скептическими наблюдениями, из которых составлялся их замечательный сборник «Века открытий», и выпускавших – более или менее тайно – свои «Философские беседы». В те времена слово «наука» не было в употреблении. Речь у них шла о философии природы и естественной истории.