Необходима осторожность - Страница 65

– Такую мужественную женщину незачем обманывать. Мы сделаем все, что от нас зависит.

Мэри закрыла глаза и задумалась.

Потом спросила:

– Телеграмму?

– Да.

– Только сначала покажите мне…

На этом условии она дала адрес: Палас-отель, Виктория.

Телеграмма, которую получил Эдвард-Альберт, извещала, что его жена, очень тяжело раненная во время вражеского налета, находится в Брайтхэмптонском госпитале. Мэри настаивала на том, чтобы вычеркнуть слово «очень», но о ее просьбе тактично позабыли.

– Ну вот, – воскликнул Эдвард-Альберт. – Точно возмездие… Если б только она послушалась голоса разума! Если б послушалась! Ведь я говорил ей…

Некоторое время он сидел неподвижно. Потом прошептал:

– Мэри.

Что-то дрогнуло у него внутри, он почувствовал прилив горя, слишком глубокого и потому не укладывавшегося в привычную для него форму мышления.

«Может, еще не так плохо». В военное время нельзя давать волю «идеям». «Просто не хотят рисковать», – решил он.

Выпив в задумчивости чаю, он послал ответную телеграмму:

«Завтра как назначено должен быть дворце специальному приказу его величества приеду тебе шести часам Тедди»

Но перед самой великой минутой его опять охватил глубокий душевный порыв, неразвернувшийся зачаток чувства, – и он всхлипнул. Конечно, ей надо было быть здесь. Он сам удивился своим слезам…

В госпитале ему сообщили, что Мэри умирает. Но даже и тут реальность продолжала казаться ему чем-то нереальным.

– Она очень мучается? – осведомился он.

– Она ничего не чувствует. Все тело парализовано.

– Это хорошо, – сказал он.

Оказалось, что сын его уже здесь.

– Он хотел остаться при ней до конца, но я подумала – лучше не надо, – объяснила дежурная сестра. – Ей трудно говорить. Что-то ее все время беспокоит.

– Спрашивала она обо мне?

– Она очень хочет вас видеть. Спрашивала три раза.

Снова в нем шевельнулось смутное ощущение горя. Надо было ему все-таки быть здесь…

– Мы с ней немножко повздорили, – промолвил Эдвард-Альберт, стараясь уложить в слова то, чего нельзя выразить словами. – Ничего серьезного, просто маленькое недоразумение. Я думаю, она теперь жалеет, что не поехала, и хочет узнать, как все было (он всхлипнул). Наверно, хочет узнать, как все было. Если б только она поехала…

Но Мэри волновало не это.

Разговор у них вышел словно на разных языках.

– Обещая мне одну вещь, – сказала она, не слушая его.

– Это было замечательно, Мэри, – говорил Эдвард-Альберт. – Просто замечательно. Ничего напыщенного. Ничего натянутого или чопорного.

– Он твой сын.

– Как-то и царственно и демократично. Замечательно!

– Не позволяй никому восстанавливать тебя против него, Тэдди. Ни за что не позволяй, слышишь? – твердил слабеющий голос.

Эдвард-Альберт не слушал, что она ему говорила, поглощенный торжественным рассказом, который он для нее приготовил.

Он подробно остановился на том, как они подъезжали к Бэкингемскому дворцу, описал толпу, рассказал, как любезно его встретили и пригласили войти, о фотографах, делавших моментальные снимки, о криках «ура», которые слышались в толпе.

– Обещай мне, – шептала она. – Обещая мне…

Это были ее последние слова.

– Король и королева были в зале. Он – такой милый, простой молодой человек. Без короны. А у нее такая ласковая улыбка. Никакого высокомерия. Ах, как жаль, что тебя там не было: ты бы сама увидела, как все не похоже на то, что тебе мерещилось. Это была скорей беседа за чашкой чаю, чем придворная церемония. И в то же время во всем какое-то величие. Чувствовалось, что здесь что-то вечное, что вот бьется сердце великой империи… Я все время думал о тебе, о том, как я вернусь и расскажу тебе обо всем. Да, да. Если бы только ты была там… Я так спешил, чтобы тебе его показать. Вот он, Мэри, смотри, вот он…

Она несколько мгновений пристально глядела на сияющее лицо мужа, потом посмотрела на крест, который он держал в руках. Она больше не пыталась что-нибудь сказать. Внимание ее мало-помалу ослабело. Она, как усталый ребенок, закрыла глаза. Закрыла, чтобы больше не видеть ни Эдварда-Альберта, ни весь этот глупый и нелепый мир…

Вдруг сестра положила ему руку на плечо.

– Она была мне такой замечательной женой, – сказал Эдвард-Альберт, не сдерживая рыданий. – Не знаю даже, как я буду без нее (рыдание)… Просто не знаю. Я рад, что успел показать ей это… Очень рад… Это не много. А все-таки кое-что, правда?.. Кое-что такое, что стоило показать ей.

Сестра не мешала его излияниям.

В коридоре он увидел сына, который сидел, оцепенев от горя. Он ехал всю ночь, чтобы в последний раз взглянуть на нее.

– Скончалась, мой мальчик, – сказал Эдвард-Альберт. – Нет нашей Мэри. Я только успел показать ей, перед тем как она закрыла глаза…

– Что показать? – спросил Генри.

Эдвард-Альберт протянул орден.

– Ах, это… – произнес Генри и снова ушел а себя.

На этом кончается все существенное, что было в жизни Эдварда-Альберта Тьюлера, его делах и важнейших высказываниях. Но прежде чем поставить этот образчик человеческого рода на свое место в пространстве и времени, среди созвездий, и подвести черту в конце нашего повествования, необходимо сделать несколько не совсем, может быть, приятных замечания относительно мирового устройства и мудрости веков. Мы предупреждали об этом читателя в предпоследнем абзаце «Введения».

Некоторые представители вида Homo Тьюлер, фигурирующие под названием философов, теологов, учителей и тому подобное, до сих пор внушают благоговейный страх подавляющему большинству человечества, которое чересчур уж охотно видит в них то, чем они желают казаться. Они подобны торговым компаниям, которые соперничают между собой за монопольное положение, но заняты все одним и тем же делом: пичкают душу Тьюлера за наличный расчет Богом, Правдой и Справедливостью, совершенно так же, как продавцы патентованных средств пичкали тело м-сс Ричард Тьюлер своими лекарствами. И делают это не слишком уверенно. Большинство, испытывая сомнения в себе, облекаются в странные, рассчитанные на особую убедительность одеяния, рясы, мантии, капюшоны, надевают самые причудливые тиары, митры и тому подобное, бреют себе головы, отращивают длинные грязные бороды, словно желая сказать: «Я особенный. Я не человек, а носитель божественного начала».

Спрашивается: какого начала? Философского? Но может ли быть у нормального человечества более одной философии? И может ли философия эта быть до такой степени недоступной человеческому пониманию, что надо вырядиться, точно шаман с Золотого Берега, чтобы изъяснять ее таинственный вздор? С тех пор как жалкий, путающийся в собственных мыслях Homo sub-sapiens начал устанавливать связь между явлениями и задавать о них вопросы, он накопил огромное множество противоречивых ответов – правильных, ошибочных и двусмысленных. Чаще всего двусмысленных. Так называемые «мыслители», не успев выдумать что-нибудь дельное, становились жертвами смерти, либо непоколебимой уверенности в собственной правоте. История человеческом мысли в основном есть история человеческих заблуждений – огромная куча кухонных отбросов, которую еще никогда не удавалось разгрести до конца. Бесформенная масса – вот что это такое. Ни разу во всю историю человечества вплоть до того момента, когда пишутся эти строки, эта масса не подвергалась добросовестному и доскональному перевариванию. Отдельные непрожеванные куски ее получили название «классиков». Историк философии, обозревающий «великих», или какое там пышное название ни дай этому несвежему пирогу из остатков, встречает путаницу противоречивых идей, перемешанные кусочки от разных складных картинок, невнятицу, преподносимую как мудрость. История Эдварда-Альберта ясно показывает, почему мы до сих пор не дождались основательной чистки. Миллионы мелких тварей преграждают путь. Но чистка неминуемо произойдет, если только нам суждено осуществить переход к стадии Sapiens.