Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы - Страница 89

С Тоней, Грегором и маленьким их сынишкой Зигфридом мы познакомились совсем близко, когда переехали из дома Зиберца на квартиру, недалеко от дома Германнсов.

28 октября 1946, после долгих и мучительных колебаний, уехал домой Доменик. Мы устроили большие проводы. Жаль было расставаться с человеком, сделавшим столько добра нам! Доменик обещал написать нам из Польши. Но так и не собрался. Пришла только открытка из Гамбурга. Думаю, что он просто окунулся с головой в новую жизнь и резко порвал с прошлым.

Вскоре после отъезда Доменика пришло подробное письмо от Михаила, а затем каждый из нас получил от него по фунту сала. Писал он из Парижа. Не одинаково отвешивает судьба испытания людям. Жизнь Михаила на новом этапе складывалась так же нелегко, как и в прошлом.

Как и предполагалось, два друга спрыгнули на ходу из поезда, не доезжая Марселя. Но перед этим их обокрал тот самый чех-переводчик, которого я просил позаботиться о друзьях. Во Франции попали наши земляки из огня да в полымя. После войны советчики там распоясались еще больше, чем в Германии. Все же друзьям удалось благополучно добраться до своей цели — русской церкви в Париже. Там их взяли к себе добрые люди из старых эмигрантов. Михаил оказался в семье эмигранта с громкой фамилией. Жил он в каморке возле кухни. Ночью иногда пробирался во двор, а оттуда на улицу. Так прожил месяц. Дальше передаю словами Михаила: «И сейчас не могу себе представить, как советчики выследили меня. Вышел я в ту ночь, как и раньше, на улицу размять ноги и поглядеть на ночной город. Вдруг, из-за угла дома, выскакивают две черные фигуры. Один сует мне в бок дуло пистолета, а другой заламывает руки. Но счастливая звезда меня не покинула. Дальше все происходило, как в фильме. Появились два жандарма. Моментально сообразили, что происходит. Обезоружили советчиков и повели всех в жандармерию, а оттуда еще куда-то, вероятно, в контрразведку. Там выяснилось то, что знал и сам, — нападавшие были советские офицеры-смершевцы. Меня посадили в камеру, а смершевцев отпустили.

На следующее утро состоялся допрос. Допрашивали смершевцы в присутствии французского офицера и переводчика. Тут на меня вдруг напали усталость и безразличие. Решил я перед этой дрянью не оправдываться и не врать.

Смершевец спрашивает, как звать? — Я сказал.

— Был ли в немецкой армии?

— Да, был! Вступил добровольно и прошел с немцами путь от Белоруссии до Москвы и обратно. В чинах не продвинулся, но награды имел!

— Значит, против своих воевал?

— Да, воевал! Но ты забыл меня спросить, почему я пошел в немецкую армию. Я тебе сам скажу!

Смершевец как закричит:

— Прекратить агитацию!

Но тут вмешался француз и говорит:

— Дайте ему сказать, пусть оправдывается!

Хотел я его поправить, что не оправдываться хочу, а обвинять, но пропустил. Говорю смершевцу:

— Может, ты припомнишь, что твоя власть сделала с крестьянами? Считал ли ты, сколько миллионов вы загнали на тот свет ни в чем не повинных людей? А что вы сделали с церковью? Сколько пролили невинной народной крови? Умылись вы кровью. Посмотри, гад, на свои руки. Ты говоришь, я стрелял в своих. Да, стрелял! Но как я мог достать тебя, когда ты прятался за спинами солдат по заградительным отрядам?

И тут первый раз в жизни случилась со мною падучая. Не помню, что было потом. Пришел я в себя в камере. Ну, думаю, теперь мне конец! Попросил я стражника привести ко мне православного священника. Привели. Говорю ему: „Благословите на смертоубийство и отпустите грехи!“ Посмотрел мне в глаза священник и ничего не сказал. Исповедал и причастил.

Решил я, что когда придут меня забирать, вцеплюсь одному в горло, да так отойдем вместе. Одним гадом в России меньше будет!

Но прошел день, другой. На третий день является тот французский офицер, что присутствовал при допросе, и говорит на чистом русском языке: „Нет вашей вины перед Францией. За нелегальный переход границы отсидите месяц в тюрьме. После получите документы и можете оставаться во Франции!“

У меня даже дух перехватило. Какой оборот дела! Поблагодарил я офицера. Пожал он мне руку и ушел.

Отсидел я в тюрьме месяц, вышел и устроился работать водопроводчиком. Собираюсь жениться, пока еще не все волосы вылезли. Через месяца два уезжаю в Аргентину».

На этом письме связь с Михаилом и оборвалась.

Зима 1946-47 была суровой, снежной, не в пример прошлой. На работу из-за заносов не ходили несколько недель. Рисовал картины, которые скупали, несмотря на мои предупреждения об их малой ценности, Грегор и его сестра Иоганна.

Водочный аппарат после отъезда Доменика перекочевал к нам в подвал, и водки поприбавилось, благодаря заботам Григория.

Весной 1947 я решил посетить редакцию «Посева». Посоветоваться и узнать, каково наше правовое положение. Редакция находилась в хорошо мне знакомом по плену городе Лимбурге. Но по адресу, указанному в «Посеве», разыскать помещение было невозможно. Редакция замаскировалась. Тогда я стал на улице и начал спрашивать прохожих. Одна женщина указала дом и этаж…

В редакции все переполошились и встретили меня с большим недоверием. Время было тяжелое для всех русских, тем более активных антикоммунистов. Познакомились. Пошел я в ресторан с представительным господином по фамилии Ольгович. Долго беседовали. Возможностей для меня никаких не предвиделось. Вся организация НТС переживала трудные времена. Я спросил — известно ли им, что в Лимбурге был большой лагерь советских военнопленных? Они знали. Но о судьбе переводчика ничего не могли сообщить. Познакомили меня и с легендарным Околовичем, ходившим еще до войны через границу в Советский Союз.

В редакции передали мне слухи о том, что Жукова сняли за дружбу с Власовым и что он будто бы готовил переворот. Подобными слухами тогда земля полнилась.

22 июля мы перебрались на новое место жительства. Зиберцы решили начать строительство дома и «гешефта». Домик мы сняли на отлете, за деревней, у ручья под названием «Геппенбах», или на местном наречии — «Геппела», что в переводе означает «Жабий ручей». Кроме нашего, у ручья стоял еще один домик, такой же бедный. Там жила странная семья — женщина по имени Франциска с незаконнорожденным сыном и не совсем нормальным братом. Черных, недобрых глаз Франциски побаивались в деревне…

Возле нашего домика росли две огромных ели, а наискось, через двор, шли надолбы линии Зигфрида. К домику примыкал сарай, в котором жила хозяйская рыжая корова. В особой загородке находился огород. Летом это было чудесное место. Но зимой Геппелу, расположенную в низине, по пояс заносило снегом и выбраться даже в магазин не было никакой возможности. Но здесь, вдали от чужих взглядов, нам было гораздо лучше и спокойней.

Устроились мы по-царски. В домике было три небольших комнатки, и у каждого теперь была не только отдельная кровать, но и помещение. В средней комнате мы устроили кухню и поставили купленную по случаю настоящую плитку, даже с духовкой. Мне досталось светлое помещение с двумя окошками, удобное для рисования. Вся эта роскошь стоила только 100 марок в месяц.

В гости к нам иногда приходил хозяин. Жил он в Паустенбахе. Вырывался от сварливой жены под предлогом ухода за коровой. Скупо и вдумчиво рассуждал о погоде и хозяйстве. На жену никогда не жаловался. У меня в то время была страсть мыть свои два окна. Они всегда были прозрачны как воздух. Хозяин сидел на стуле, курил трубку, и его разбирало непреодолимое любопытство — убедиться, есть ли в раме стекло или оно выбито? Не выдержав, подходил к окну и тыкал пальцем. Затем прощался и уходил.

За одну из картин я получил от Иоганны фунт масла, молодого петушка и котенка. Петушок сразу же подружился с коровой и водил ее по утрам пастись к надолбам. Петух удивлялся несообразительности коровы, когда она не шла на его зов. Спали корова и петух вместе в сарае. Но скоро о петухе проведала лиса из соседнего леса. Один раз, услышав страшный крик петуха, я его спас, прогнав большую лисицу. Но лиса нас все же перехитрила, и от бедного петушка я нашел только перья. Корова очень скучала по суетливому петушку. Надрывно мычала. Звала!