Нексус Эрдманна - Страница 10

Невозможно. Просто идиотское совпадение. Совпадение — и ничего больше. Одновременность не есть синоним причинно-следственной связи. Даже самые тупые студенты-физики младших курсов это знают.

В голове Генри звучал голос Ричарда Фейнмана, говорившего о сторонниках теории струн: «Мне не нравится, что они ничего не просчитывают. Мне не нравится, что они не подвергают свои идеи проверке. Мне не нравится, что для любых фактов, расходящихся с экспериментом, они тут же стряпают объяснения… Самый главный принцип в науке — ты не должен дурачить самого себя, а самого себя так легко одурачить».

С Фейнманом Генри встречался на конференции в Калтехе,[9] и тот ему не понравился. Фигляр со всеми своими шутками, барабанами бонго и фокусами по открыванию замков. Недостойно серьезного ученого. Но этот блестящий шут был прав. Генри тоже не нравилась теория струн, и он тоже не любил идеи, которые не обосновывались математически и не подтверждались экспериментально. А уж идея, что он, Генри, каким-то образом ухитрился убить Джима Пелтьера силой мысли, была и вовсе абсурдной.

Мысль — это всего лишь мысль. Она не может послать энергетический разряд в тело человека, находящегося на удалении. Но сам-то разряд не был «состряпанной идеей». Это действительно произошло. И Генри это ощутил на собственной шкуре.

Дибелла сказал, что томограмма его мозга совершенно нормальная.

Генри пролежал без сна большую часть ночи на четверг, и это была уже вторая бессонная ночь, тогда как Керри спала глубоким, счастливым сном молодости. Утром, до того как она проснулась, Генри осторожно оделся и тихо вышел из квартиры на своих ходунках, направляясь на больничный этаж Св. Себастьяна. Он ожидал, что лазарет будет все так же набит людьми, которых вчера тошнило одновременно с ним. Оказалось, что он не прав.

— Могу я чем-нибудь вам помочь? — обратилась к нему представительная сиделка средних лет. В руках она держала поднос с завтраком. — Вам нездоровится?

— Нет-нет, — поспешно заверил ее Генри. — Я пришел кое-кого навестить. Эвелин Кренчнотид. Она попала к вам вчера.

— О, Эвелин уже вернулась к себе. Все жертвы вчерашнего пищевого отравления вернулись домой. Оно, к счастью, оказалось не сильным. Сейчас тут остались только Билл Терри и Анна Чернова.

Последнее имя она произнесла так, как и большинство сотрудников Св. Себастьяна — словно извиняясь за то, что осмелились произнести это великое имя вслух. Обычно это раздражало Генри — что такое балет по сравнению, скажем, с физикой? — но сейчас он ухватился за предоставившуюся возможность.

— Хорошо, а мисс Чернову я могу увидеть? Она не спит?

— Я как раз несу ей завтрак. Идите за мной.

Сиделка провела его в палату в конце короткого коридора. Желтые занавески, столик у постели, мониторы и стояки капельниц. Комната выглядела как любое другое больничное помещение, если бы не множество цветов. Цветы, повсюду цветы. Букеты, и живые растения, и даже самое настоящее небольшое деревце в огромном напольном кашпо из бронзы. Какой-то мужчина, которого с трудом можно было разглядеть в этих джунглях, сидел в единственном кресле.

— Ваш завтрак, мисс Чернова, — произнесла сиделка с интонациями глубочайшего почтения и принялась хлопотать, выставляя поднос на столик, подвигая столик к постели, снимая крышки с судков.

— Благодарю, — Анна Чернова одарила ее заученной ослепительной улыбкой и посмотрела на Генри пытливо. Мужчина, не потрудившийся подняться с кресла, когда вошел Генри, сверкнул на него глазами.

Странная это была пара. Балерина, выглядевшая гораздо моложе своего возраста, оказалась настоящей красавицей. У нее были прекрасный овал лица и большие зеленые глаза. Она не была присоединена ни к какой медицинской аппаратуре, но шина на ее левой ноге сильно выдавалась пол желтым покрывалом.

Голова мужчины напоминала формой садовый совок. Жесткие седые волосы, подстриженные агрессивным ёжиком, маленькие подозрительные глазки. На нем были джинсы и плохо сидящий пиджак поверх красной тенниски. Генри показалось, что у него грязь под ногтями — это в Св. Себастьяне-то? Его можно было отнести к обслуживающему персоналу — ремонтникам или механикам, если бы не возраст. Правда, выглядит крепышом и передвигается без ходунков.

Генри мысленно послал его к черту. Разговор и так предстоял нелегкий, лишние уши совершенно ни к чему.

— Мисс Чернова, пожалуйста, простите мое вторжение в столь ранний час, но, мне кажется, это очень важно. Меня зовут Генри Эрдманн, и я живу на третьем.

— Доброе утро, — ответила она с той же самой дежурной, отстраненной улыбкой, которую только что адресовала сиделке. — А это Боб Донован.

— Привет, — буркнул Донован, даже не пытаясь изображать гостеприимство.

— Вы случайно не представляете прессу, мистер Эрдманн? Дело: в том, что я не даю интервью.

— Нет, я не журналист. Лучше я перейду сразу к делу, если сумею. Вчера я испытал приступ тошноты, точно так же, как и вы, да и вы тоже, мистер Донован. Мне Эвелин Кренчнотид рассказала.

При упоминании Эвелин Донован закатил глаза. В другой обстановке Генри улыбнулся бы, но сейчас он был слишком напряжен. Он продолжил.

— Я не уверен, что эта тошнота была вызвана пищевым отравлением. В моем случае она последовала за… за чем-то вроде приступа совершенно другого рода. Я ощущал нечто, что могу описать как разряд энергии, прожегшей все мои нервы, очень мощный и болезненный. И я здесь, чтобы спросить: испытывали ли вы что-то подобное?

Донован задал вопрос:

— Вы доктор?

— Не медицины. Я физик.

Донован состроил такую гримасу, как будто это означало нечто непристойное. Анна Чернова ответила:

— Да, доктор Эрдманн, я тоже чувствовала что-то похожее, хотя я не стала бы квалифицировать это ощущение как «болезненное». Мне не было больно. Но «разряд энергии по нервам» — да. Это казалось чем-то…

Она внезапно замолчала.

— Да? — сказал Генри, побуждая ее к дальнейшим откровениям. Он чувствовал, как сердце с перебоями забилось у него в груди. Не только он ощутил эту энергию.

Но Анна так и не пояснила, на что это было похоже. Вместо этого она повернула голову к Доновану.

— Боб? А ты тоже чувствовал подобное?

— Нуда. И что? — вопрос был обращен к Эрдманну.

— Не знаю, — отозвался Генри.

Коленки его внезапно ослабли, он тяжело навалился на ходунки. Анна тотчас отреагировала:

— Боб, предложи, пожалуйста, доктору Эрдманну кресло. Донован поднялся, без всяких усилий подтащил кресло к Генри и с угрюмым видом застыл рядом с огромным букетом осенних хризантем, роз и георгин. Генри опустился в кресло. Его глаза оказались на одном уровне с пришпиленной к букету карточкой, и он автоматически прочел: ОТ КОМПАНИИ А.Б.Т. ПОПРАВЛЯЙТЕСЬ КАК МОЖНО СКОРЕЕ!

— Я не вполне понимаю, куда вы клоните, доктор Эрдманн, — сказала Анна. — Вы утверждаете, что у всех нас было одно и то же заболевание, но это не пищевое отравление. Это было как-то связано с… с энергетическим разрядом, за которым последовал приступ тошноты?

— Да, думаю, так. — Он не мог рассказать ей о Джиме Пелтьере. Здесь, в этой цветочно-антисептичной атмосфере, когда он нахолился между жалкой и смешной ревностью Донована и прохладной светскостью Анны, все произошедшее казалось сумасбродным. Генри Эрдманн не любил сумасбродных идей. Он, в конце концов, ученый.

Но именно последнее соображение и заставило его продлить исследование еще немного.

— А до этого с вами случалось что-нибудь подобное, мисс Чернова?

— Анна, — произнесла она машинально. — Да. Случалось. Три раза. Но тогда все было гораздо слабее и без тошноты. Я думала, что это просто внезапные приступы дремоты. Я уже несколько дней валяюсь тут с этой ногой, все ужасно скучно, поэтому я много сплю.

Она говорила ровно, на жалость не била, но Генри вдруг понял, что означало «валяться» для женщины, у которой тело, а не разум, в течение всей жизни было источником всех ее побед и достижений, источником удовольствий, средством самовыражения, профессией, наконец. И что означает для такой женщины старение. Генри повезло больше, у него разум, а не стареющее тело определял и формировал смысл жизни, а разум его и сейчас работал отлично.