Некрофил - Страница 3

На следующий день, читая газету, я узнал омерзительную новость. На кладбище Монмартр нашли труп известной актрисы, без одежды, с распоротым животом и чудовищно искалеченный. Дождь смыл все следы. Значит, страшный человек, следивший за мной, воспользовался плодами моих усилий! Это ужасно. Я заплакал от тоски и досады.

Сегодня утром я отправился прогуляться на кладбище Иври, заснеженное, торжественное, как сахарная пирамида, странным образом затерянное в простонародном квартале. Глядя на вдову, украшавшую рождественской елочкой могилу покойного, я вдруг отметил про себя, до какой степени стали редки эти дамы в трауре, в развевающихся накидках, и зачастую почему-то блондинки, которые лет двадцать назад были постоянными посетительницами некрополей. Как правило, это были — хотя и не всегда — профессионалки, выполнявшие свою работу в тени фамильных памятников с подавляющим душу отсутствием искренности и вдохновения. Вдовье мясо.

Я встречаю Новый Год в хорошем обществе — в компании консьержки с улицы Вожирар, умершей от закупорки сосудов. (Мне часто приходится узнавать такого рода подробности во время похорон.) Эта старушка, конечно, не красавица, но в ней много приятности: ее легко нести, она тиха и гибка, она хороша несмотря на ее глаза, запавшие в череп, словно у куклы. Ей вынули зубной аппарат, и от этого у нее впалые щеки, но когда я снял с нее ужасную нейлоновую сорочку, то увидел сюрприз, который она мне приготовила: груди молодой женщины, упругие, шелковистые, совершенно нетронутые! это мой новогодний подарок.

Любовь с ней отмечена каким-то спокойствием. Она не воспламеняет мою плоть, она ее освежает. Обычно я жаден до времени, которое провожу с мертвыми — оно бежит так быстро — и стараюсь использовать каждое мгновение, когда нахожусь в их обществе; но этой ночью я улегся рядом с ней, чтобы поспать несколько часов, как муж с женой, пропустив одну руку под ее маленькую голову, а другую положив ей на живот, который успел доставить мне радость.

Эту консьержку зовут Мари-Жанна Шолар. Имя, которое несомненно бы оценили братья Гонкуры.[6]

Ее груди воистину замечательны. Если сжать их с двух сторон, получается ложбинка — узкая, мягкая, бесконечно приятная.

Я слегка поглаживаю ее редкие седые волосы, зачесанные назад, ее шею и плечи, где сейчас подсыхает полоска серебристой слизи, наподобие той, которую оставляют улитки…

Мой портной — портной, сохранивший церемонные манеры былых времен и обращающийся ко мне в третьем лице — наконец не удержался и предложил мне сделать мой гардероб менее мрачным. «Поскольку черный цвет, несмотря на свою элегантность, всё же производит впечатление печали». Значит, это цвет, который подходит мне, ибо я тоже печален. Я печален оттого, что мне всё время приходится расставаться с любимыми. Портной улыбается мне в зеркале. Этот человек думает, что знает мое тело, потому что ему известно, как я укладываю в штанах свое мужество, и потому что он обнаружил с изумлением, что мышцы моих рук необычайно развиты для человека моей профессии. Если бы он знал, для чего еще может служить хорошая мускулатура… Если бы он знал, как я пользуюсь своей мужественностью, о которой он записал некогда в своем блокнотике, что я ношу ее уложенной налево…

Одна покупательница очень хорошо сказала сегодня утром о португальском матросском сундучке XVII века: «Какой красивый! Похож на гробик!» И купила его.

Не могу смотреть на красивую женщину или на приятного мужчину без того, чтобы немедленно не пожелать про себя их смерти. Однажды, когда я был подростком, я возжелал этого даже со страстью, с жаром. Речь шла об одной соседке, высокой зеленоглазой шатенке, которую я встречал почти ежедневно. Несмотря на то, что я испытывал к ней влечение, мне и в голову не приходило хотя бы дотронуться до ее руки. Я ждал, я желал ее смерти, и эта смерть стала средоточием всех моих мыслей. Shall I then say that I longed with an earnest and consuming desire for the moment of Morella’s decease? I did.[7] Не раз встреча с этой девушкой — ее звали Габриэль — приводила меня в состояние сильнейшего возбуждения, несмотря на сознание, что возбуждение это исчезнет с первым же шагом, который я вздумал бы предпринять. Я часами рисовал в своем воображении все опасности и виды смерти, какие могли бы поразить мою Габриэль. Я любил представлять ее себе на смертном ложе, воображать в мельчайших подробностях всю окружающую обстановку, цветы, свечи, похоронные запахи, бледный рот и неплотно закрытые веки на закатившихся глазах. Однажды, случайно встретив свою соседку на лестнице, я заметил болезненную складку в левом уголке ее рта. Я был юн, влюблен и восторжен и потому немедленно заключил, что у нее есть тайная склонность к самоубийству. Я кинулся в свою комнату, заперся на ключ, повалился на кровать и предался одинокому наслаждению. Закрыв глаза, я видел, как Габриэль плавно покачивается, повесившись на потолочном крюке. Время от времени ее тело, облеченное в белую кружевную комбинацию, поворачивалось на веревке, открывая взору самые разнообразные виды. Мне очень нравилось ее лицо, хотя оно было наклонено и наполовину скрыто упавшими на него волосами, которые погрузили в очаровательную тень огромный, почти черный язык, наполняющий открытый рот, как струя рвоты. Матовые руки, довольно красивые, свисали с расслабленно опавших плеч, босые ноги были повернуты носками внутрь.

Я предавался этим фантазиям, не меняя в них ни детали, всякий раз, когда мое сладострастие того требовало, и долгое время они доставляли мне самое живое наслаждение. Потом Габриэль уехала из города; не видя ее более, я в конце концов забыл ее, и даже образ, который доставил мне столько радости, изгладился из моего воображения.

Анри, умерший в шестилетнем возрасте от скарлатины, — но ко мне никакая болезнь не пристает, — это прелестный человечек. Его тело словно создано для того, чтобы с ним играть, чтобы наслаждаться им, хотя игры и наслаждения ограничены его поверхностью. Этот ребенок так узок, что мне пришлось отказаться от удовольствий более глубоких, из боязни пораниться нам обоим. Напрасно я пробовал различные ухищрения, которые доселе наивно считал безотказными. Но и такой, каков он есть, Анри восхитительно аппетитен. Внутренняя сторона его бедрышек, слегка вогнутая, позволяет соитие почти совершенное. Поскольку он зашел уже далеко, я знаю, что времени у нас с ним будет мало. Поэтому я отнюдь не щажу его и развлекаюсь с ним в горячих ваннах, сознавая что это, увы, ускоряет его конец. Его плоть размягчается с каждым часом, животик зеленеет и проваливается, кишит отвратительными нарывами, которые лопаются огромными пузырями в горячей воде. Еще хуже то, что лицо его меняется и становится чужим; я не узнаю больше моего кроху Анри.