Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты - Страница 6
— Ах, какое столовое серебро у графа де Пё! — произнесла госпожа Мозес, безмятежно глядя на самодвижущиеся ложки.
Позже, когда Глебски спрашивает об этом фокусе у дю Барнстокра, последний отвечает: «Я сам очень хотел бы знать, кто это. Этого я сам не понимаю. Должен вам признаться, это возбуждает во мне профессиональную ревность. Я внимательно осмотрел стол, нотам нет никаких магнитов, никаких моторов…»
Реакция Хинкуса на фокусы дю Барнстокра выглядит совершенно другой: «…тут к нам присоединился Хинкус, который немедленно принялся раздражаться в том смысле, что деньги вот дерут, а душ работает только один. Господин дю Барнстокр успокоил его, извлеча у него из-за пазухи двух леденцовых петушков на палочке. Малыш Хинкус как завороженный принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с каким-то странным выражением. Как будто он что-то обрел после долгих поисков, причем не там, где ожидал». И позже он не покидает очередь у душа, а остается до финала:
— Безобразие, — сказал Хинкус — Сколько можно занимать душ?
Дю Барнстокр хотел ответить что-то успокаивающее, но я остановил его.
Послушайте, — сказал я. — Кто-нибудь приехал сегодня утром?
Только вот эти господа, — сказал дю Барнстокр.
— Мы приехали вчера вечером, — сварливо возразил Хинкус — И уже вчера вечером не было горячей воды… Я спрашиваю, сколько можно сидеть в душе? Постучите!
Тут дю Барнстокр повернулся и посмотрел на меня. По-видимому, он тоже сообразил, что в душе быть некому.
— В самом деле, инспектор, — проговорил он нерешительно. — Может быть, действительно, постучать? На секунду в воображении моем возникло видение скелета, мурлыкающего песенки и моющего у себя под мышками. Я рассердился и толкнул дверь. И конечно же, дверь открылась. И конечно же, в душевой никого не было. Шумела пущенная до отказа драгоценная горячая вода, пар стоял столбом, на крючке висела знакомая брезентовая куртка погибшего альпиниста, а на дубовой скамье под нею бормотал и посвистывал старенький транзисторный приемник.
— Кэ дьябль! — растерянно произнес дю Барнстокр.
Олаф отнесся к происходящему совершенно индифферентно, а Хинкус открыл рот, закрыл рот, затопотал ножками, задергался и заверещал высоким голосом:
— Хозяин! Хозяин!
Бухая тяжелыми башмаками, прибежал хозяин; вынырнул, словно из-под земли, Симонэ; перегнулось через перила, заглядывая вниз, чадо с окурком, прилипшим к нижней губе.
— Что это значит! — не переставая топотать и дергаться, верещал Хинкус — Как прикажете это понимать? Мы полчаса здесь торчим!..
Хозяин заглянул в душевую и прежде всего отключил воду. Затем он снял с крючка куртку, взял приемник и повернулся к Нам. Лицо у него было торжественным.
— Да, господа, — сказал он глухо. — Это его куртка. Это его Приемник.
— Чей? — взвизгнул Хинкус.
— Его. Погибшего.
Хинкус потерял дар речи. В глазах у Симонэ запрыгало дьявольское веселье. Дитя сверху сообщило: «Ау меня опять кто-то на постели валялся. И полотенце мокрое».
— Уходя в свой последний траверс, — продолжал хозяин, — и даже не успел принять душ.
Придя в свой номер, инспектор Глебски обнаруживает там не лозунг за стене и залитый клеем стол с запиской, а:
Какая-то скотина подобрала, надо понимать, ключ, сорвала со стены натюрморт и истоптала весь диван. На кой черт ей понадобилось ходить по дивану? Что за идиотство, в конце концов? Кипя от ярости, я быстро оглядел номер. И только тут я заметил на столе сложенный листок бумаги, придавленный моим портсигаром. Это была записка…
<…>
Я закурил сигарету и снова оглядел номер. На этот раз со всевозможной тщательностью. Я вернулся к поруганному дивану и осмотрел сорванный натюрморт. Картина была именно сорвана, она слетела со стены вместе с гвоздем, а не была аккуратно снята, как это сделал бы шутник. И вообще все это мало походило на шутку. Мистификатор мог подбросить записку, но вряд ли он стал бы топтать диван и срывать картину. Как-то это не сочеталось. Если не предположить, конечно, что мистификатор — маньяк. Вот тебе и отпуск, подумал я. Я изо всех сил затянулся и подошел к окну.
После обнаружения тела Олафа хозяин еще храбрится и пытается шутить:
— Вы полагаете, это убийство, Петер? — спросил хозяин глухим голосом.
— Идите к черту, — грубо сказал я. — Нашли время паясничать… — Это было хамство, но я просто не сумел сдержаться: все шло к черту — отпуск, отдых, удовольствие — все катилось в тартарары. Впрочем, хозяин не обиделся. Он понимающе покивал и, не сказав больше ни слова, пошел вниз.
Глебски, пытаясь узнать, кто был на крыше вместе с Хинкусом, спрашивает об этом у всех постояльцев. Ответы некоторых отличаются от основного текста. К примеру, дю Барнстокр говорит:
— Куда? На крышу? Но мой милый инспектор! Мне скоро семьдесят лет, я не обладаю блестящими способностями нашего друга Симонэ, и я, право…
— Понимаю вас, — сказал я. Правда, понял я только, что дю Барнстокру неизвестно даже о существовании чердачной лестницы. Но и это было уже кое-что.
Хозяин рассказывал, что Мозес принял известие о смерти Олафа безразлично, в этом же варианте: «По-моему, он страшно перепугался. Я думал, его удар хватит. Но ничего, справился. Отхлебнул из кружки и убрался к себе. С тех пор сидит тихо».
Первый допрос Брюн более подробен:
— При чем здесь невеста… — пробормотал я.
— А как же? — сказало чадо. — Вы же сделали мне предложение. Нет, каков? Уже все забыл!
Чадо явно проснулось и пришло в веселое настроение. В конце концов, это было мне даже на руку. Я потупился и мерзко хихикнул. Для большей убедительности я даже затрещал суставами пальцев.
— Вот вы каков, инспектор! — произнесло чадо. — Однако! Полицейский Отелло… Ну что ж, дайте мне сигаретку, и я вам скажу, когда мы расстались с Олафом.
Я дал ему сигарету и щелкнул для него зажигалкой.
— Так вот, — сказало оно, повиливая плечами и выпуская дым колечками. — Прямо с танцев мы пошли к Олафу в номер и там премило провели время до часу… нет, до двух!
А когда инспектор стращает Брюн, то сам же замечает: «Редко мне в моей практике приходилось наблюдать такую благоприятную реакцию на свои действия».
Лже-Хинкус, которого видели на лестнице Брюн и госпожа Мозес, первоначально был одет не в шубу. Брюн вспоминает: «В какой шубе? В своем этом костюмчике за двенадцать пятьдесят». Госпожа Мозес на вопрос Глебски, как был одет Хинкус: «Неважно. Какой-то дешевый костюмчик, очень дурно на нем сидящий…»
После допроса Мозесов дополнение: «Закрывая за собой дверь, я услыхал, как она сказала своим серебристым голоском: А правда, он очень милый, Мозес?» По-моему, это было предназначено специально для моих ушей».
Несколько по-другому здесь излагается и история Мозеса в банде Чемпиона. Она ближе к основному варианту, чем, к примеру, журнальный вариант, но кличку Мозесу дали другую:
— Значит, так, — начал Хинкус — Меня послал сюда Чемпион. Знаете Чемпиона? Еще бы не знать… Так вот, год назад попал к нам в компанию один тип. Как он попал, я не знаю, и настоящего его имени тоже не знаю. Звали его у нас Чародей. Работал он самые трудные и невозможные дела. Например, он работал Второй Национальный Банк, помните это дельце? Музей Грэнгейма тоже его рук дело. Или, скажем, захват броневика с золотыми слитками, это вы тоже должны помнить. Ну, много еще чего было,
<…>
— Тут я, как вы правильно сказали, дал маху. Грешил я на этого фокусника, на Барнстокра. Во-первых, вижу — магические штучки. Разные фокусы, Чародей на них был мастер. А во-вторых, подумал: если Чародей захочет под кого-нибудь замаскироваться, то под кого? Чтобы без лишнего шума? Ясно, под фокусника…
<…>
— Как же ты его, Филин, выследил, если заранее не знал, в каком он обличий?
Несмотря на свою зеленоватость, Хинкус самодовольно усмехнулся.