Неизвестная война (СИ) - Страница 9

Как я ждал эти два часа! Попытался сам добраться до горшка с кашей, но сил пока не хватало.

И опять Слесарев кормил меня с ложечки, попутно рассказывая о житье-бытье в партизанском отряде, а главное — о командире.

— Хаджи-Мурат хоть по-русски и говорит плохо, но все понимает. Он вообще дядька бывалый — в первую революцию с полицией воевал, от того в Мексику убежал, там батрачил, а оттуда в Америку рванул, золото мыл. Перед германской в Россию вернулся, добровольно в Дикую дивизию служить ушел, с Корниловым воевал. Осетин у ребят и за мать, и за отца, и за господа бога. Хаджи сказал — сделай, так ты помри, но сделай. У него с нарушителями один разговор — нагайкой отходит, парень потом две недели сидеть не сможет, но против него ни-ни. Если Хаджи отстегал, значит, за дело.

Командир партизанского отряда вызывал у меня все больший и больший интерес. Дал себе зарок — если вернусь в свой мир, обязательно изучу его биографию. Как же так, столько читал о гражданской войне на севере и ничего не знаю про командира-кавказца?

А Слесарев, между тем, продолжал делиться впечатлениями. Похоже, он сам зауважал необычного партизана.

— Еще такое дело. Тут же неподалеку монастырь стоит. Местные говорят, мол, полюбовник царевны Софьи здесь похоронен, Васька Голицын, что против Петра пошел. Монахов всего пять человек, стены крепкие, можно в кельях жить и защищаться, ежели что. Я потихонечку у ребят из отряда Хаджи спросил — а чего, мол, монастырь-то не заняли, а они говорят — батька не велел. Дескать, в монастырь войдем, можем бога обидеть, а этого делать не стоит. Мы сейчас только людей обижать можем, а бога нельзя.

Я сидел на телеге, разглядывая начинавшие желтеть листья. А ведь уже осень. Сентябрь девятнадцатого года, хотя, казалось бы, недавно был март восемнадцатого. Летит времечко-то, летит. Похоже, что я так и останусь в этой эпохе. Интересно, когда у меня день рождения? Вовка Аксенов о том помнил, а вот Олег Васильевич так и не выяснил, а в документах нигде нет. Может, сделать днем рождения первое сентября? Значит, мне исполнился двадцать один год. Или двадцать два?

Серега Слесарев дремал, а возница время от времени оглядывался на меня, словно пытаясь пробуравить дырку. Мужик недоволен, что его заставили отвозить двух не шибко желанных гостей в Пинегу, хотя дома непочатый край дел. Но сказать что-нибудь поперек боялся, памятуя нагайку Хаджи-Мурата, да и у меня здесь берданка.

Это был наш хозяин, отзывавшийся на имя Степан, тот самый, что сжег сыпнотифозный барак, а потом Хаджи-Мурат принудил его уступить дом нашей слабосильной команде. Когда мы выходили, слышали причитания жены и дочки. Им же теперь отмывать весь дом, изрядно загаженный за время пребывания захворавших.

— Степан, а ты за кого, за красных или за белых? — поинтересовался я. Увидев, как напряглась спина, хмыкнул: — Ясно, за белых. Не боись, никому не скажу.

— Белые, красные... как вы мне все надоели, — не оборачиваясь, сказал крестьянин, без надобности принявшись торопить лошадь, подхлестывая ее вожжами. — Н-но пошла, тварь!

— Лошадь-то в чем виновата? — поинтересовался я. Хотел добавить, мол, радуйся, что жив до сих пор, к стенке не поставили, но не стал. Думаю, мужику об этом уже сказали раз сто, не меньше.

— Мать вашу так! Лошадь! — еще раз хлестнул неповинную скотину крестьянин, отчего бедняга понеслась во всю прыть.

Я уже начал злиться. Ладно, если вымещаешь злобу на мне, а животина-то тут при чем?

— Степан, еще раз лошадь ударишь, я тебя пристрелю, — пообещал я.

Не знаю, что это на меня такое нашло, но я и впрямь был готов застрелить мужика. Неужели из-за коняги? Или до сих пор не сумел забыть языки пламени, охватившие избу, и то, как мы с ребятами вытаскивали уцелевших больных? Нет уж, если мстить, так стоило сразу.

Однако Степан внял моему увещеванию, сбавил ход и перестал обижать животное.

— Злишься на меня? — неожиданно поинтересовался он.

— А ты как думаешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Злишься, — кивнул Степан. — Я бы на вашем месте вообще бы за такое дело на первой сосне повесил, только и ты пойми. У меня же два сына — один к белым ушел, другого к красным мобилизовали. Не знаю, не то живы, не то уже косточки ихние где-то лежат, собаки обглодали. Но не это страшно. Все мы под богом ходим, каждому умирать придется. Страшно, если они в бою встретились, да друг дружку и положили.

— Все могло быть, — не стал я кривить душой. А что говорить Степану, мол, живы твои сыночки?

— Мать кажий день изводится, а у меня еще дочка есть. Вроде, девок-то чего любить? Замуж выйдет, в чужие люди уйдет. А я, дурак, девку больше парней люблю. Думаю — ладно, хоть эта жива, может, выдам ее замуж за хорошего человека, внуков мне нарожает. А тут вы явились, что же вы в лесу-то все не сдохли? А я кажий день от вас покойников вожу. Думаю — заражусь, девку свою заражу, и не станет у меня ни дочки, ни внуков.

— И решил ты грех на душу взять — одним скопом на тот свет двадцать человек отправить?

— Какие двадцать, меньше! — возмутился Степан. — Я ж вас считал, сам хоронить возил. Поперву всего двадцать шесть, двенадцать померло. Стало быть, осталось четырнадцать.

Немного помолчав, мужик обернулся ко мне и оскалился:

— А по мне хошь двадцать, хошь сто, кой хрен разница? Мне моя собственная дочь всех вас дороже. Слышал? Хошь, стреляй меня.

Я только отмахнулся. В чем-то мужик и прав. Дочь, конечно же, дороже, кто спорит?

Дальше ехали молча, но уже и ехать-то оставалось всего ничего.

Пинега скорее напоминала большое торговое село, нежели город. Четыре улицы вдоль, шесть поперек. Центральный проспект вел к двум каменным храмам, а все остальное было деревянным.

На въезде в город нас остановил патруль — двое парней в солдатских шинелях, в крестьянских картузах и в лаптях. У одного на плече винтовка со штыком, у второго охотничье ружье.

— Кто такие? — поинтересовался парень постарше, с винтовкой, рассматривая нас.

А вид был еще тот! Залатанные штаны и гимнастерки, без поясов, в порванных сапогах, зашитых каким-то умельцем на «живую нитку».

— Из Красного бора мы, своих ищем, — пояснил я.

— Так тут все свои, чужих не держим, — хохотнул красноармеец. — Ты толком скажи.

— Федь, а это не те ли, кто с нашим комиссаром с Мудьюга утекли? — предположил второй. — Слышал, что они в Красном бору обитали, с Хаджи-Муратом.

— Если ваш комиссар Спешилов, то те, — кивнул я.

— Значит, прямо езжайте, потом направо. Школу увидите, она большая, мимо не пройдете, там штаб бригады и комиссар там, — махнул рукой вдоль проспекта первый.

Отпустив возницу обратно, отправились искать штаб бригады. Стало быть, Виктор остался при должности, хотя могли бы уже и нового комиссара на полк отыскать.

Идти пока еще тяжело, и я несколько раз останавливался отдохнуть, не раз пожалев, что отпустил мужика. Довез бы, не развалился.

В школе на второй этаже был развернут штаб, а на первом устроили казарму. Виктора отыскали в кабинете, на двери которого висела табличка «Учительская». Оказалось, что Спешилов не просто при должности, а пошел на повышение, и он теперь целый комиссар бригады. Это же, как Леонид Ильич Брежнев на Малой земле, что-то между полковником и генерал-майором.

Комиссар готовил огромную стенгазету, одновременно давая указания художнику, рисовавшему на холсте красноармейца с огромной винтовкой, и поэту, пытавшемуся срочно написать поэму на взятие Пинеги.

— Завтра на рыночной площади повесим, пусть смотрят, — сказал комиссар, горделиво показывая свое творение.

А что, молодец комиссар. Пропаганда и агитация — важная вещь.

— Ребята, дел у меня выше крыши, — сказал Спешилов и рубанул ладонью где-то над кадыком. — Так что проводить не смогу. Серега, ты давай в распоряжение Корсакова ступай — он у нас командиром батальона назначен, спросишь народ внизу, проводят.