Неизвестная Раневская - Страница 7

Поскольку я вырос в актерской семье, для меня встреча с исполнителями тех или иных ролей не представляла какого-то особого события. Ну, приходили к нам артисты, те, которых я видел на сцене. Бывало так: я только что смотрел спектакль «Незабываемый 1919 год», где роль Ленина играл Константин Скоробогатов, а после окончания спектакля я уже называл его дядей Костей или Константином Васильевичем. Для меня актеры были живыми, реальными людьми, а не теми персонажами, в образе которых они представали пред нами на сцене или на экране. Так же было и с Раневской. Наша первая встреча произошла вскоре после выхода фильма «У них есть Родина», где она играла омерзительную фрау Вурст, у которой работает одна из советских девочек, попавших в Германию. Поэтому встреча с ней у нас дома была для меня из серии «ну, пришла еще одна актриса». Но знаменательно то, что пришла она не одна.

Мы с мамой были дома вдвоем. И вдруг слышим чьи-то шаги по коридору, который вел к нашей квартире. Шаги и какие-то возбужденные голоса. Вернее, возбужденным был один голос – басовый такой, но, тем не менее, явно принадлежащий женщине, и два других – один глубокий, который успокаивал и в то же время упрекал, и другой, еще более высокий, довольно благородный. Раздался стук в дверь. Звонка у нас не было. Мама открыла, и в квартиру вошли: Анна Андреевна Ахматова, замечательная ленинградская балерина Татьяна Михайловна Вечеслова и Фаина Георгиевна Раневская.

Фаина Георгиевна своим совершенно невероятным голосом возмущалась, кричала:

– Фарисеи, обманщики, они всем все лгут!

Ахматова ей говорила:

– Фаина, ты не права! Фаина, это не повод, тем не менее, вести себя вот так неподобающе в церкви.

Вечеслова тоже пыталась как-то ее утихомирить.

А ситуация была такая: они зашли в церковь, которая находилась недалеко от нашего дома на улице Пестеля (в Ленинграде мы жили на улице Чайковского). И там шла служба. Батюшка явно не приглянулся Раневской, и ее стало раздражать в церкви уже все: что люди становятся на колени, что целуют иконы, – и она начала прямо в храме возмущаться. Ее еле-еле угомонили, но она, возмущенная, вышла на улицу и на паперти раздавала милостыню нищим. Если кто-то давал копейки, то милостыня Раневской была в довольно солидных рублях.[9]

И вот Раневская у нас дома. Я, конечно же, ее узнал, даже что-то сказал по поводу того, «какая была противная эта фрау, которую вы играли». Она довольно ласково ответила, уже утихомирившись, что-то типа: «Молодец, мальчик, что ты так увидел это». Затем у мамы была какая-то беседа с этими тремя выдающимися женщинами. Потом они ушли.

Так сложилась судьба, что когда я приехал в Москву учиться в музыкальном училище, то долгое время жил в семье гениального актера и человека, соученика моей мамы по студии Мейерхольда Льва Наумовича Свердлина и его жены Александры Яковлевны Москалевой. А они, в свою очередь, были в замечательных отношениях с Раневской, потому что долгое время работали вместе в Театре имени Маяковского. Однажды я сидел дома (у меня был свободный день), занимался, и тетя Шура, то есть Александра Яковлевна, пришла домой не одна, а с Фаиной Георгиевной Раневской.

Надо сказать, что когда она меня видела, как говорится, в последний раз, мне было лет 8–9, а здесь я был уже 20-летний. Раневская взглянула на меня и сказала: «Как похож на Ирину», то есть на мою маму, Ирину Всеволодовну Мейерхольд.

А вот когда уже подошло время обеда и Фаина Георгиевна захотела посмотреть, что там Фрося (домработница Свердлиных) готовит и как она готовит, зашли на кухню. А у Свердлиных была очень большая кухня – метров шестнадцать, не меньше. И она говорит: «Ой, Шура, как же вам повезло, мы здесь все находимся, и никто никому не мешает. А у меня вся кухня, как куриная жопка, и я там со своей жопой все время спотыкаюсь».

Мы сели вместе обедать. Пошел какой-то такой замечательный разговор, очень милый, теплый. Не так давно Фаине Георгиевне присвоили звание народной артистки Советского Союза. И она сказала:

– Ой, мне так неудобно перед Штраухом![10] Когда я получила народную, меня Макс поздравил по телефону, а я ему сказала: «Макс, не волнуйтесь, вы скоро тоже будете, потому что я узнала – вы лежите подо мной и на Плятте, но Славка уже получил, а вас не известно за что держат, извините за двусмысленность этого выражения».

А раньше звания давались практически «по очереди». И вот в этой очереди сначала шла Раневская, потом должен был быть Штраух, а потом Плятт.

За этим же обедом Фаина Георгиевна рассказала такую историю:

– Я прилетела в Ленинград на съемку «Нового аттракциона», вышли из самолета, меня встретила Таня Самознаева, директор картины. Идем по полю. И вдруг какой-то сильный толчок в спину. Я упала, повернулась и – о, ужас! – на меня смотрит настоящий лев! Я так испугалась! А лев посмотрел на меня презрительно и, видимо, не в силах преодолеть отвращения к моей роже, срыгнул.

Буквально через неделю я оказался в Ленинграде. Снимался в картине «Не забудь… станция Луговая». И вот в перерыве между съемками я зашел в кафе, увидел там Тамару Ивановну Самознаеву и подсел к ней:

– Тамара Ивановна, тут Фаина Георгиевна рассказывала такую смешную историю, как вы ее встречали у трапа и как лев повалил ее.

– Ой, Фаина! Ой, вруша! – воскликнула Самознаева.

Этот лев, действительно, тоже приземлился на том же аэродроме, но был в клетке и, как минимум, в полукилометре от нее.

Когда в 78-м году умер мой папа, Василий Васильевич Меркурьев, буквально через три-четыре дня после его похорон я получил от Фаины Георгиевны открытку.

Кстати, все свои письма Раневская всегда подписывала только фамилией и никогда – «Фаина Раневская» или как-то еще. Близким людям она, конечно, могла написать «твоя такая-то», но всем остальным людям – только фамилию.

Уже после смерти папы, в 80-м году, в Москву приехала моя мама, и мы пошли вместе на спектакль «Дальше – тишина». А в этом спектакле как раз еще участвовал мамин ученик, замечательный актер, народный артист России Михаил Львович Львов, играла большая приятельница моей мамы, тоже народная артистка, изумительная актриса и человек Ирина Павловна Карташева.

Миша Львов сказал Раневской, что на спектакле будет Ирина Всеволодовна Мейерхольд, и Фаина разволновалась: «Ой, что, Иринушка? Ой, как мне страшно! А она меня узнает?»

И вот после спектакля, который, как всегда, гениально играла Раневская, мы зашли за кулисы. Абсолютно обессиленная, она сидела в своей гримерной. В ней ничего не было уже от той Раневской, которую мы только что видели на сцене, не говоря уже о той, которую мы все знали. Это почти бесплотный дух. И мама моя, уже старушечка, хотя и была моложе Раневской на десять лет, но тоже не в очень хорошей форме. И вот эти две женщины сели, обнялись. А мы стояли рядом, боясь шелохнуться, потому что присутствовали при каком-то удивительном духовном акте, когда две очень старые женщины вспоминают свое прошлое, и в этом прошлом у них был общий муж, у одной – по жизни, у другой – по роли.