Нефтяная Венера - Страница 8

Синдром Дауна у всех проявляется по-разному. Ванин случай, если можно так выразиться, не самый тяжёлый. Можно даже сказать, что Ваня симпатяга. Не будь у него одной лишней хромосомы, от поклонниц не было бы отбоя. Пухловатый зеленоглазый блондин с надменным по неизвестной причине лицом. Цветом волос он в мою маму: у Лены всегда была каштановая грива, у меня – тёмно-русый ёжик. Ваня посматривает по сторонам так, что кажется, будто он бог в изгнании. Даунский Зигфрид. Однако это выражение легко меняется на озорную улыбку человечка, сожравшего втихаря праздничный торт. Во внешности немаловажную роль играет язык, который он так и не научился держать исключительно во рту.

Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А ещё он удивительно похож на свою мать, на Ленку…

Не в том смысле, что у неё черты дауна, но что-то от неё есть в глазах, скулах, губах. Копия Лены, сделанная пьяным скульптором. Результат моей прекрасной любви.

Кстати, с Леной мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды её номер, но, прослушав пару гудков, бросил трубку. Понял вдруг, что сказать мне нечего, а молчать вместе было невыносимо.

Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается в его голове с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берёт с полочки то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. Частенько он получает советы от Ангела. Не знаю, Ангел ли ему что-то говорит, или фантазия вперемешку с галлюцинациями.

А ещё он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в чёрных балахонах получила в мозгу моего сына своеобразное преломление. Тёмные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.

Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и всех чужих. Мама с папой соблюдали негласный этикет, не говорили Ване, что я его отец. К счастью, потом его легко удалось переубедить, Ваня, как и все дауны, поддаётся внушению.

– Как у меня может быть два папы? – недоумевал он.

– Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой здесь, – убеждал его я, тыкая себе в грудь.

– А что скажет он? – Ваня указал пальцем вверх, имея в виду моего отца.

– Мне Ангел сказал, что он не против…

Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.

Оля, для длинных ног которой я ещё недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. С Ваней много забот, и я перестал быть удобным. Мы расстались без истерик.

Людям, возящимся с больными, часто сносит крышу. Они становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаём всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне, так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше чванливой расфуфыренной дурёхи, хвастающей новеньким «мерсом». Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не впирает, не люблю возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не требуются, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром. Узнав о моём выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой, раз взвалил на себя такую обузу. И те и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдёшь, в ресторане сидеть за одним с ним столом не каждый захочет. Он то кусок уронит, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожёванное блюдо. Я никого не осуждаю. Зачем испытывать людей на прочность? Короче, мир вокруг меня в одночасье изменился. Я оказался в каком-то клоунском дурдоме.

Мы с Ваней идём по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами неубранные, размолотые подошвами листья. Цвета листьев, как у сухофруктов. Дыня, папайя, курага. Приглушённые и благородные. Там, где их слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему около десяти градусов выше нуля. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца жить не может.

– Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут сто лет не был, а Ваня с родителями иногда приходил.

– Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой ее нет.

– Где варежка, Иван?

Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни её видит, и делает вывод:

– Потерял…

Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды, поэтому Ваня и носит варежки. Отдаю ему свою перчатку.

У меня тяжёлый пакет. В нём две урны с прахом: в одной – папа, в другой – мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс её собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я старался запомнить её пожелания. В итоге мама наказала, чтобы тело, одетое в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, было сожжено, а прах захоронили спустя шесть месяцев. Срок она лично высчитала с помощью маятника. Сам маятник надо было сжечь вместе с мамой. Папино тело проходило по тем же канонам, только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.

Я всё выполнил, как она просила. Про маятник, правда, забыл, а когда вспомнил, то долго не мог его найти. Короче, сжечь его вместе с мамой не удалось. Решил просто зарыть маятник рядом. Надеюсь, этот промах не обречёт маму на муки в аду. А урны всё это время хранились на балконе.

– Вон сорок девять! Вон, смотри! – орёт Ваня.

– Сорок девять «Б», ты же сам говорил…

– Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!

– Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я. Не хватало ещё слушать его долгие извинения.

– Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит он точь-в-точь как мать. Нотки её речей срабатывают для меня детонатором. Не хватает ещё от Вани нотации выслушивать.

– Слушай, не указывай мне, ладно?!

Ванино лицо корчится. Вот-вот заплачет.

– Вань, извини, не буду ругаться. Только не надо кукситься! А вот и поворот!

Возле столбика с табличкой «49 Б» мы сворачиваем направо. Тропинка идёт под уклон. Колодец, мусорный бак, чугунная, поросшая мхом ограда вокруг памятника лётчику-герою. Мы протискиваемся к семейной могиле. Ваня, разумеется, цепляется курткой за штырь лётчиковской решётки. Штырь вырывает кусок белого синтепона. Увидев, что Ваня снова готов зареветь, говорю:

– Куртка – это хер… фигня, пустяк. Зашьём, не парься, – глажу Ваню по спине. Соблюдая аккуратность, пробираемся дальше. Пришли.

Оглядываюсь по сторонам… Может, перепутал место?.. Всё-таки лет десять здесь не был… Вроде всё правильно… Вот огромный трухлявый пень, вот лётчик-герой. А где могила?.. Нет её!

В смысле, могила есть, но памятника деду с бабушкой нет, а есть свежий холмик, обложенный еловыми ветками, и временная мраморная доска на чёрных железных ножках.

– Папа… а кто это? – спрашивает Ваня.

– Это точно наше место?

Ваня осматривается.