Нефритовые сны - Страница 3

Любопытная деталь. Алене ту пору едва исполнилось пять лет, и все же она вполне понимала, что под видом игры, не сознаваясь в том самим себе, мы доставляем друг другу запретное наслаждение и что эта игра – наша с ней сокровенная тайна. Так что днем ни один детский психолог, судя по нашему поведению, не установил бы, что между нами существуют какие-то иные отношения, кроме обыкновенных детских развлечений, ссор и даже потасовок. Да и мы сами днем едва ли помнили об этом. И теперь, будучи достаточно зрелым (язык не поворачивается назвать себя взрослым), глядя на пятилетних крох, я не в силах предположить, что они способны на нечто подобное, способны все понимать и хранить тайну, как та моя далекая первая партнерша.

Лет этак в семь, но, верно, еще до школы, все в том же дворе я наконец прошел полную теоретическую подготовку по части интимных взаимоотношений мужчины и женщины. Техника дела с того времени стала мне более или менее понятной, она объясняла многие загадки. Между тем, процесс деторождения остался невыясненным до конца. Я с большим сомнением воспринимал бытовавшую в нашей мальчишеской среде версию о том, будто детишки появляются на свет в результате разрыва мужскими стараниями некой специальной пленочки, имеющейся у женщин (которая спустя время якобы восстанавливается). Получалось, что число удовольствий сводилось к числу рожденных детей… Другие неуверенно упоминали о какой-то крови, сопровождающей любовное соитие, и это также было неприятно и не хотелось этому верить. Оставалось убедиться во всем самому. На такой опыт я и отважился однажды с моим приятелем Санькой и двумя девочками-сверстницами из соседнего дома. Помню даже их имена: Танька и Светка. Обе они нередко участвовали в общих с нами развлечениях – лазили по деревьям, стояли вратарями на воротах и даже осмеливались несколько раз спускаться в подвал.

У меня крепко запечатлелся в памяти этот вечно темный, похожий на лабиринт подвал, расположенный под нашим домом и имевший несколько входов – из подъездов и через отдушины у наружных стен здания. У одной из таких отдушин после долгих уговоров и успокоительных заверений и был заключен наш двусторонний договор. Согласно этому договору, девчонки, спустившись вслед за нами в глубину подвала, должны были позволить нам проделать с ними все то, что проделывают взрослые мужчины со взрослыми женщинами. Любопытство, соблазн прикосновения к взрослой тайне, таинственность самого подземелья, очевидно, пересилили в наших подружках прививаемую родителями осмотрительность и природную стыдливость.

В душном холодном сумраке подвала почти ничего нельзя было различить, кроме смутных расплывчатых силуэтов. В напряженной тишине я слышал свое громкое дыхание и стук сердца, а также – чье-то близкое пыхтенье и щелканье нательных резинок.

– Танька, ты где?

От волнения у меня подрагивали коленки. Неужто я сейчас испытаю это?…

Сдавленные смешки. Где-то рядом энергично сопел и поругивался Сашка:

– Стой, не шевелись… Замри! Да не сжимай ты ноги!

Нет, ничего не выходило. Наши с ним навостренные карандаши кривились, надламывались в основании, однако не желали, несмотря на встречные усилия партнерш, проникать туда, куда им, по идее, проникнуть полагалось. Санька, отчаявшись, решил, видимо, пустить в ход палец. Светка вскрикнула гневно и, судя по звуку, влепила ему оплеуху. На том эксперимент и завершился.

Вконец разочарованные, мы выбрались, отчаянно щурясь, на свет божий.

– Дураки вы!

Вот оно, женское непостоянство.

– А вы!.. – (Санькина прощальная тирада тем более не отличалась любезностью).

Черт… Выходит, что-то мы делали не так, есть, значит, какой-то дополнительный секрет… Обескураживало то, что во всем этом деле я не уловил и тени ожидаемого удовольствия. Вдобавок, с самого начала я испытывал опасение, что в случае, если задуманное осуществится, у Таньки мажет родиться от меня ребенок. Больше беспокоило не то, что с этим потенциальным ребенком делать, а то, как объяснить родителям его появление. Ведь придется тогда сознаться в наших противоправных действиях. И наказания не избегнуть.

Таньку, видимо, тоже пугала возможность родов, даже после нашего неудавшегося акта. Но, в отличие от меня, она сильнее боялась самих родов, чем их последствий, и в конце концов выложила все начистоту своей матери.

Была поднята тревога. Санька вкусил ремня. Со мной же было проведено несколько нудных воспитательных бесед, в продолжение которых не раз повторялось с горестным покачиванием головы: «дурное влияние улицы», «оградить от влияния улицы». Оставался всего месяц до школы, и родители ограничились в отношении меня домашним арестом. И радовались возникшим у меня в этой связи похвальным, на их взгляд, увлечением: я часами изучал толстенные энциклопедические тома, таская их по несколько штук из зала в детскую. Между тем ни мать, ни отец не подозревали, что весь мой интерес сосредотачивался исключительно на вклеенных в книги репродукциях картин с изображением обнаженных или полуобнаженных натур – нимф, русалок, древнегреческих богинь и библейских дев.

Эти чарующие женщины с плавными, волнующе округлыми формами тепло освещенных тел не шли ни в какое сравнение с Танькой и Светкой с их цыплячьими ножками. Чего стоит хотя бы «Спящая Венера» Джорджоне или «Андромеда»[2] Рубенса!

В своих дурманных грезах я охотно отдавал свою жизнь за то, чтобы хоть одна из этих картин ожила, и я был бы допущен к этим райским женщинам, прямо в их ласковые материнские объятия. И свершилось бы то, что не получилось у меня с Танькой… Нет, моя жизнь – слишком ничтожная цена за столь непомерное счастье. В обмен на жизнь я от силы мог бы рассчитывать поцеловать пальчик на божественной ножке. Но и на такую сделку я бы согласился без колебаний!

…Они являлись ко мне в сновидениях, молчаливые, с чуть приметной обольстительной улыбкой на устах, и обычно, подразнив меня, покачав бедрами, таяли в воздухе или превращались, едва я их касался, в каменные или ледяные фигуры, в птицу или в ящерицу.

Помню, я подолгу мог стоять у окна (мы жили тогда на первом этаже), наблюдая из-за края шторы, как какая-нибудь молодая домохозяйка развешивает во дворе на натянутой между столбов проволоке мокрое белье. Я неотрывно следил за каждым ее движением, и в те страстно ожидаемые мгновения, когда она тянулась особенно высоко и на подмогу мне подоспевал точно рассчитанный порыв ветерка – рассудок мой терял связь с действительностью. Радужный туман заволакивал глаза, и мысленно я оказывался в постели с этой женщиной – зрелой, развитой женщиной, распустившейся на полную силу, распустившейся настолько широко и полнокровно, что я тонул бы в ней, как мотылек – в ярком, сочном, сладострастно развернутом цветке.

Если у наблюдаемой женщины имелась дочка (такая же, как я, или младше), я включал в эту сказочную оргию и голенькую дочку, чтобы она барахталась и скользила между нами, усиливая дивное празднество. И с такой женщиной – не как с Танькой – несомненно, все было бы легко и восхитительно.

Или же я рисовал в воображении, как встречусь в подвале с той высокой сухопарой старшеклассницей с четвертого этажа. Она отправится за картошкой – в подвал, где у жильцов в специальных отсеках исстари хранились овощи и всякие соления. У нее погаснет фонарик, и мы столкнемся с ней в кромешной тьме, так что она никак не сможет меня опознать. Словно фавн или сатир, каких я видел на репродукциях в энциклопедии, я заключу ее в свои хищные объятия и буду целовать, прямо через платье, постепенно сбегая губами все ниже… (Хотя платье все-таки стоит расстегнуть.)

Милее всего было представлять себе, что она, поначалу сопротивляясь, пытаясь вырваться, вскоре присмиреет, обмякнет, и, более того (тут я испускал едва слышимый стон), безотчетно прижмет мою голову в момент, когда я опущусь перед ней на колени.