Недвижимость - Страница 7

Михайловна смотрела мне в переносицу затуманенными работой мысли глазами, совершенно не схватывая того, что я говорил по делу.

– Я пошутил, – попытался я исправить положение. – “Аэрофлот” тут совершенно ни при чем. Так вот, что касается местоположения…

И, подводя черту, сообщил, что Нина Михайловна может рассчитывать максимум на… Это было очень важно – назвать верную сумму. Очень важно. Я вовсе не хотел ее обманывать. Да практически и не смог бы, потому что уже сказал, что мой гонорар составляет известный процент от суммы сделки, а я всегда честно придерживаюсь договоренностей. Кроме того, объект был такого свойства, что срубить на нем хоть сколько-нибудь левых денег не представлялось возможным. Короче говоря, я был совершенно честен. Однако в нашем деле честность – это что-то вроде спирта.

В том смысле, что спирт в обыденной жизни всегда содержит сколько-то воды. Даже неразведенный, он не бывает стопроцентным

– только девяносто шесть. Из него можно выгнать воду с помощью специальных химических процессов. Но затем придется вечно хранить в запаянной посуде и любоваться: смотрите, вот стопроцентный спирт! А если на мгновение откупорить, он тут же схватит свои четыре процента воды непосредственно из воздуха. Ну хоть что ты с ним делай – обязательно схватит.

– Вы можете рассчитывать на двадцать две тысячи, – сказал я, закрывая блокнот. – Или немногим больше. Но точно не менее двадцати двух.

Она недоверчиво смотрела на меня, и вдруг я отметил, что ее накрашенные глазенки ненадолго приобрели совершенно человеческое выражение.

– Да вы что! – сказала Нина Михайловна неожиданно неприятным нутряным голосом. – Как же так? Мне говорили совсем другое!..

– Дело в том, что…

– Двадцать две! Это невозможно!

Приветливость, приветливость. И терпение.

– Как хотите.

– Это во сколько же мне ваша помощь обойдется?!

– Четыре процента от суммы, – повторил я. – Вы поймите, я не настаиваю. Мне…

– Двадцать две! Как же так – двадцать две? Ну пусть не тридцать… ваши услуги, я понимаю… пусть двадцать девять, в конце концов! Что вы! Я цены знаю! И потом: мне нужно срочно!

Через неделю!

Ну вот, так и вышло: все, что я битых полчаса пытался внедрить в ее слабый мозг, Нина Михайловна попросту пропустила мимо ушей: информация, которая казалась неправильной, не могла проникнуть в ее обтянутую головенку. Похоже, это была женщина железной воли и несгибаемого характера. Единственное, на чем бы я не стал настаивать, – что она намного умнее большого злого попугая.

– Понимаю, – сказал я, застегивая куртку. – Но это невозможно по многим причинам. Видите ли…

– Хорошо, давайте с вами договоримся! – с досадой воскликнула она. – Вы же мне просто руки выкручиваете! Что это такое, в самом деле! Я же уже сказала! Мне неинтересно знать, сколько вы получите! Давайте мне двадцать восемь – и все! Я согласна! Это может быть очень выгодно для вас! Хорошо?

– Я не покупаю квартир, – объяснил я. – Понимаете? Я их продаю.

И беру четыре процента от суммы. Вы уловили? – четыре процента.

А покупать у меня у самого – как бы поточнее выразиться? – денег нет. Моя покупательная способность крайне невысока… если угодно… если вам так понятнее. До свидания.

Похоже, Нина Михайловна взошла в тупик: лоб окончательно наморщился и даже порозовел.

– Ну хорошо, хорошо!.. – нетерпеливо сказала она. – Ну а сколько тогда?

Даже когда все против этого, потенциальный клиент должен оставаться потенциальным клиентом.

– Двадцать две. Может быть, чуть больше. Я уже объяснял: выставим за двадцать пять. За двадцать четыре купят. Если повезет. Не повезет – двадцать три. Вычтите мой гонорар… Это несложно, это арифметика. Еще раз до свидания. Позвоните, если надумаете. Всего хорошего.

Дверь за спиной сильно хлопнула – сильнее, чем нужно, чтобы просто закрыть.

В туманном воздухе окруженные мглой фонари казались слоистыми, словно разрезанные луковицы. Над крышей пятиэтажки напротив стояли кривые серые дымы.

В центре замусоренного двора – должно быть, когда-то там была круглая клумба – бегала большая коричневая собака, весело таская за собой на длинном поводке спотыкающуюся невзрослую девочку в тигровой куртке.

Я открыл машину и сел.

Девочка совладала наконец с разгулявшимся псом, схватила его за ошейник и погрозила пальцем. Теперь они чинно шагали к подъезду.

Пес огорченно оглядывался.

– Ну что, Асечка, – сказал я, – поехали.

Стартер скрежетнул, и двигатель завелся.

Поток машин медленно тянулся по мокрой эстакаде. Двинулись… снова встали… Случайный мелкий дождичек штриховал пятна фонарного света. Бурый массив Ваганьковского кладбища справа от эстакады. С севера фонари, фонари… угрюмая земля, часто расчерченная прямыми линиями железнодорожных путей. Два поезда медленно ползут навстречу друг другу. Над крышей дома за светофором торопливо пробегают желтые буквы: “ДИАНА: РЕКЛАМИРУЕМ

В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ СМЫСЛОМ”. И опять то же самое… и опять… и опять. Двинулись… четыре, пять метров… семь.

Встали… “ДИАНА: РЕКЛАМИРУЕМ В СООТВЕТСТВИИ СО ЗДРАВЫМ

СМЫСЛОМ”. Я снова и снова читал этот текст, понимая все слова по отдельности, однако никак не мог совладать с идеей всего утверждения в целом. Встали… опять двинулись… А, понятно.

Правая сторона проезжей части больше чем наполовину перегорожена тремя нелепо развернутыми машинами. Пульсирующая мигалка гаишного “форда” плавила асфальт переливчатым пунцово-синим огнем. Я осторожно объехал фургончик “скорой” и нажал на газ.

…Будяев открыл дверь и отступил, широко улыбаясь и как-то так по-особому приглашающе откинувшись назад, отчего черная борода его задралась кверху, а халат разошелся на груди, обнажив бледную кожу, покрытую седыми волосами. Я все никак не решался спросить – бороду-то он красит, что ли? или как?

– Добрый вечер, Дмитрий Николаевич. Я чуть раньше, извините.

– Какие разговоры! – медленно проговорил Будяев и сделал руками движение, словно растянул тугую резинку. – Что вы, голубчик!

Заходите, заходите! Мы вам рады! Как раз и поговорить есть о чем…

Он уже не улыбался, и лицо стало таким, как всегда, – усталым и озабоченным.

– Ах вот как, – вздохнул я. – Есть о чем поговорить… Всегда-то у вас есть о чем поговорить.

– Ну не сердитесь, не сердитесь. – Будяев перевел дыхание и закончил: – Раздевайтесь.

– Сережа, милый! – пропела Алевтина Петровна, выходя в коридор. – Это вы!

– Добрый вечер, – ответил я, снимая куртку.

Будяев был из числа тех всегда встревоженных людей, чья жизнь отравлена переживанием будущих несчастий. Правда, когда Дмитрий

Николаевич улыбался, в его лице мелькало что-то, позволяющее заподозрить, что некогда он был жизнелюбцем и озорником. Однако улыбался он крайне редко. Как правило, глаза из-под нахмуренных бровей смотрели не настороженно даже, а просто-таки обреченно, и в них читалась уверенность, что вот-вот должно случиться нечто непоправимое, после чего вся жизнь окончательно рухнет и то ли кончится вовсе, то ли превратится в кошмар. Видимо, именно уверенность в наступлении неминуемого несчастья, с одной стороны, а с другой – мужество попытки хоть как-то противостоять ему и заставляло Будяева подробнейшим образом предполагать, а затем исследовать все последствия (включая самые нелепые и невероятные) того или иного, в свою очередь предполагаемого, поступка. Если бы не состояние совершенной серьезности, в которой пребывал Дмитрий Николаевич, а также те мрачные краски, в которые окрашивались его пессимистические рассуждения, то сам ход их можно было бы сравнить с игрой на компьютере – из тех детских развивающих игрушек, по ходу которых приходится строить крепости и захватывать новые территории, имея в виду, что какой бы успешной ни выглядела эта деятельность, в конце концов она приведет к неминуемой катастрофе.