Недоразумение в Москве - Страница 2

Вокзал вызывающе зеленого цвета: по-московски зеленого. («Если тебе это не нравится, то не понравится Москва», – говорил Андре три года назад.) Улица Горького. Гостиница «Пекин»: фигурный тортик, скромный, если сравнивать его с гигантскими замысловатыми высотками, якобы вдохновленными Кремлем, вздымающимися там и сям в городе. Николь помнила все. И, едва выйдя из машины, узнала запах Москвы, запах бензина, бьющий в ноздри еще сильнее, чем в 63-м, наверно, потому что машин стало намного больше – особенно грузовиков и фургонов. Уже три года? – подумала она, входя в большой пустынный холл. (Накрытая сероватым полотнищем витрина газетного киоска; перед дверью ресторана – чересчур китайского декора – длинная очередь.) Как быстро они пролетели, даже страшно. Сколько раз по три года осталось ей прожить? Ничего не изменилось; вот только для иностранцев – Маша их предупредила – цена номера, прежде смехотворно низкая, выросла втрое. Дежурная на четвертом этаже выдала им ключ. Николь затылком чувствовала ее взгляд, проходя через длинный коридор. На окнах в номере были занавески, повезло, чаще окна в гостиницах без штор. (У Маши дома настоящих занавесок не было, только легкий тюль. К этому привыкаешь, говорила она; в полной темноте ей даже было трудно уснуть.) Внизу виден конец широкого проспекта; поток машин устремлялся в туннель под площадью Маяковского. Толпа на тротуарах выглядела по-летнему: женщины разгуливали в цветастых платьях, с голыми ногами и руками. Был июнь, а они воображали, будто жарко.

– Вот это все для вас, – сказала Николь Маше, начиная распаковывать свой чемодан.

Новые романы, томики «Плеяды», пластинки. А еще кардиганы, чулки, блузки: Маша любила наряжаться. Она с восторгом щупала шерсть, шелк, сравнивала цвета. Николь прошла в ванную. И здесь повезло: оба крана и спуск в унитазе работали. Она переоделась и припудрила лицо.

– Красивое платье! – оценила Маша.

– Я его люблю.

В пятьдесят лет ее наряды казались ей либо слишком унылыми, либо слишком веселыми. Теперь, зная, что ей можно, а чего нельзя, она одевалась, не испытывая проблем. Но и без удовольствия. Ее прежних личных, почти нежных отношений со своей одеждой больше не существовало. Она повесила костюм в шкаф: два года она его носила, но это была вещь заурядная, безликая, она как будто существовала отдельно от хозяйки. А вот Маша в зеркале улыбалась не красивой блузке, которую только что надела, но своему перевоплощению, неожиданному и соблазнительному. Да, я это помню, подумала Николь.

– Я заказала столик в «Праге», – сказала Маша.

Она не забыла, что это любимый ресторан Николь: такая предупредительная, и память хорошая, совсем как у меня. Николь понимала, почему Андре так к ней привязан. Тем более что он всегда хотел девочку, даже немного сердился на Филиппа за то, что тот родился мальчиком.

За десять минут Маша довезла их до «Праги». Они сдали пальто в гардероб, обязательный ритуал: нельзя входить в ресторан в верхней одежде или даже нести ее на руке. Сели в отделанном плиткой зале среди пальм и зелени; большой пейзаж в фиолетовых тонах целиком занимал одну стену.

– Сколько водки? – спросила Маша. – Я за рулем: пить не буду.

– Закажи все-таки триста грамм, – попросил Андре.

Он поискал глазами взгляд Николь:

– Ради первого вечера?

– Ради первого вечера, ладно, – улыбнулась она.

Он был склонен злоупотреблять спиртным, как и сигаретами; с курением она уже не боролась, но с выпивкой все же ухитрялась его обуздывать.

– Ради первого вечера я наплюю на диету, – сказала она. – Мне икры и жюльен из птицы.

– Вы на диете?

– Да, уже полгода. Я поправилась.

Может быть, ела она больше, чем до пенсии; во всяком случае, сил точно тратила меньше. Филипп сказал ей однажды: «Смотри-ка: ты округлилась!» (Потом он как будто не заметил, что она похудела.) И как раз в этом году в Париже только и говорили о том, как сохранить фигуру или вновь ее обрести: низкокалорийная пища, углеводы, чудо-таблетки.

– Вы прекрасно выглядите, – сказала Маша.

– Я сбросила пять кило. И стараюсь не набрать их снова. Взвешиваюсь каждый день.

Когда-то ей и в голову не могло прийти, что она будет заботиться о своем весе. И вот! Чем меньше она узнавала себя в своем теле, тем больше чувствовала себя обязанной им заниматься. Оно было на ее попечении, и она ухаживала за ним с дежурной самоотверженностью, как за старым другом, обиженным жизнью, который нуждался в ней.

– Значит, Филипп женится, – сказала Маша. – Какая же у него невеста?

– Красавица, умница, – ответил Андре.

– Мне она совсем не нравится, – сказала Николь.

Маша рассмеялась:

– Как вы это сказали! Никогда не видела свекрови, которой бы нравилась невестка.

– Тип «фам тоталь» – тотальной женщины, – объяснила Николь. – Таких много в Париже. Худо-бедно имеют профессию, якобы хорошо одеваются, занимаются спортом, содержат в идеальном порядке дом, замечательно воспитывают детей; хотят доказать, что состоялись во всех отношениях. А на самом деле разбрасываются, ничего толком не добившись. У меня кровь стынет в жилах от таких молодых женщин.

– Ты все-таки несправедлива, – заметил Андре.

– Может быть.

В который раз она спросила себя: почему Ирен? Я думала, что, когда он женится… Нет! Я думала, что он не женится никогда, что останется маленьким мальчиком, который говорил мне, как говорят все мальчики: «Когда я вырасту, я женюсь на тебе». И вот однажды вечером он сказал: «У меня для тебя важная новость!» – с возбужденным видом ребенка, который в свой праздник слишком разыгрался, раскричался, распрыгался. И прозвучал удар гонга в груди Николь, и кровь прилила к щекам, и напряглись все силы, чтобы унять дрожь губ. Февральский вечер, задернутые шторы, свет ламп над радугой диванных подушек, и эта вдруг разверзшаяся бездна разлуки: «Он будет жить с другой, не здесь!» Что ж, да! Я должна смириться, сказала она себе. Водка ледяная, икра бархатисто-серая, Маша ей нравится, Андре будет принадлежать только ей целый месяц. Она почувствовала себя совершенно счастливой.

Он чувствовал себя совершенно счастливым, сидя в кресле между двумя кроватями, на которых расположились с одной стороны Маша, с другой Николь. (В 63-м Юрий был в археологической экспедиции, он взял с собой Василия, и квартира Маши пустовала. В этом году провести вечер с ней наедине можно было только в этом гостиничном номере.)

– Я все устроила, буду свободна весь месяц, – сказала Маша.

Она работала в издательстве, которое публиковало в Москве на французском русскую классику, и в журнале, предназначенном для зарубежных стран, с современными текстами. Она переводила, но также читала, отбирала, предлагала.

– Мы сможем съездить во Владимир в конце недели, – продолжала она. – Три часа на машине.

Она обсуждала с Николь маршруты: Новгород, Псков, Ростов Великий, Ленинград. Николь хотелось двигаться; что ж, в СССР она приехала во многом для того, чтобы доставить удовольствие Андре, так пусть поездка будет для него приятной. Он смотрел на них, и у него теплело на сердце. У Маши было куда больше общего с Николь, чем с Клер, этой красивой дурочкой, которая, к счастью, пошла на развод с той же готовностью, что и он, после того как их ребенок родился в законном браке. Андре был рад, что они так хорошо ладят: две женщины, которых он любил больше всех на свете. (По отношению к Филиппу он так и не смог побороть в себе некоторую ревность. Слишком часто сын бывал третьим лишним между ним и Николь.) Николь. Она значила для него намного больше, чем Маша. Но подле дочери приходило ощущение, которого он не мог испытать в ее отсутствие: ощущение романтики. Пускаться в приключения он мог бы и сейчас, ничто не мешало. В один прекрасный день Николь заявила, что слишком стара для постельных радостей. (Абсурд, он любил ее сегодня все той же всепоглощающей любовью, что и раньше.) Таким образом, она вернула ему свободу. На самом деле, она по-прежнему оставалась ревнивой – а у них уже слишком мало времени, чтобы тратить его на ссоры. И потом, несмотря на гимнастику и строгий контроль за весом, собственное тело ему больше не нравилось – совсем не подарок для женщины. Он не страдал от воздержания (разве что задумывался порой, видя в этом безразличии признак своего возраста). Но без радости говорил себе: «Все кончено. Мне больше не уготовано в жизни никаких неожиданных радостей». И вот – Маша.